перед лицом. Луна вспыхнула во все небо, оранжевая, горячая, и… медленно погасла. Борис загреб исчезающую траву горстью…

Утром на хутор приехали колхозники. Они почему-то сразу подвернули к току. Слезли с брички. Увидели насыпанные мешки с зерном. Один упал, и пшеница рассыпалась. Рядом с мешками — девчата с завода, а чуть поодаль от тока — чужую старую полуторку.

Бригадир в офицерской гимнастерке, подтянутый, с дубовой клюшкой в руке, шевельнул желваки на скулах и, что-то сухое сглотнув, спросил:

— Это которого?.. Того?

— Того… — сказала Валя Огородникова.

Чуть свет Бориса, так и не пришедшего в сознание, увезли в железнодорожную больницу. За «Скорой помощью» ночью бегали Оська с Ленкой Телегиной.

Боли давно не было. Был только тугой марлевый панцирь вокруг головы. Сухой, прохладный. Он так стягивал голову, что Борис даже не чувствовал, куда его ударили. Но когда он закрывал глаза, то перед ним являлись ломаные жгутики и шатко плавились в мерцающей желтой глубине.

Борис не умел лежать с закрытыми глазами. Вот уж что-то четкое собиралось в его памяти. Ветер на дороге, бурая отвердевшая трава, темный мокрый штакетник и гипсовый парнишка в запущенном палисаднике у вокзала.

Исхлестанный ветрами, он качнулся на глыбистой подставке. Стронутые гипсовые мышцы осыпались на ногах, и обнажился черный металлический каркас. Горнист упруго покачивался.

Потом Борис видел только губы женщины-колхозницы. Женщина отдавала свое последнее. И он подумал, что эта женщина живет какой-то своей мудрой жизнью, которой он не знает. Эта жизнь, большая и напряженная, существует здесь, рядом, для этой женщины, для Лиды, для Вали Огородниковой. И почему эти до изнеможения занятые люди должны еще помогать ему и проникаться к нему сочувствием? А не наоборот! Он ждал, когда кто-то подумает о нем. Слепой он! Галимбиевского брал в поводыри…

Борис переворачивается на кровати. А все-таки Валя Огородникова той ночью, на току, будила его.

От сознания, что тогда все ждали именно Бориса, на душе у него становилось светлее. А может быть, в палате посветлело. За большими окнами падал снег. Редкий, медленный.

В палату вошла медсестра с газетным свертком и еще в двери сообщила:

— Лебедев Борис. Тебе передача.

Она положила сверток на табуретку.

— Пришли, ломятся. Крикливые — сладу нет. Будто не в больнице.

— Если ломятся — значит, ко мне.

Борис развернул записку.

«Борис, ну как? А их поймали. Это правда был Галимбиевский. Девчата шумят за спиной, мешают писать. Снег пошел. Они выбежали на улицу посмотреть, когда ты в окно выглянешь. А Ленка, если хочешь знать, когда тебя увезли, весь день ревела. Сейчас с нами шла. Вдруг на полдороге остановилась и сказала — дальше не пойду. Вот пойми ее. Девчата просили написать. Целуют. Каждая по отдельности. Только Валя Огородникова первая. Имей в виду. Мы на улице, у входа. Может, выглянешь? Оська».

Борис вышел в коридор. За окном внизу, в кружеве белых хлопьев, он увидел черные фигурки людей. Залез на подоконник. Распахнул большую форточку и высунулся по пояс.

— Бо-орька! — загалдели внизу. — Выздоравливай. Быстрее. Мы ждем. Все.

Оказалось, что у Бориса нет с собой ни телогрейки, ни кепки.

Из больницы его выписали в двенадцать часов. Он вышел на крыльцо. На улице лежал мокрый снег. Над снегом стояло ласковое солнце. У крыльца снег не тронут. Он плотно сжимался, водянисто леденел под подошвами сапог. Сзади оставались темные лучистые следы. От солнца и снега кружилась голова. Борис зачерпнул снег ладонью, сдавил до тугой ледяной формочки и далеко бросил вдоль улицы. С непривычки приятно заломило плечо. Потрогал мокрой ладонью теплый бинт на голове, улыбнулся и пошел домой, раскрытый, в одной рубашке с засученными рукавами. Шел по свежему снегу, стараясь не попадать в чужие следы.

Дома он долго ждал Лиду. Он ждал и боялся, что повязка, челка, прихваченная бинтом, ее оскорбят. Он увидел, что спецовка его все еще висит на прежнем месте, за печкой. «Не решилась убрать. Надо ее повесить в коридоре», — подумал Борис.

Он снял ее, и ему показалось, что гвоздь прибит ниже привычной высоты, и что движения его странно взрослые и уверенные. Это его озадачило.

Лида пришла поздно.

— Ох, — сказала она и стала поспешно снимать туфли с ног.

Туфли были сырые, на них лежал снег. В тепле он шевельнулся на мокрых носках и, медленно стронувшись, сполз на пол.

Лида босиком пробежала по полу.

Не развертывая, положила Митьку, скинула пальто, забралась с ногами на кровать.

Болезненно улыбаясь, она смотрела на Бориса и руками согревала пальцы, ног. Изо всей силы сжимала их, морщилась и зачем-то качалась.

«А я, — подумал Борис, — утром так радовался снегу».

Он смотрел на нее и молчал. Потом сказал:

— С пару разошлись. Их нужно в холодную воду. Отходят.

Увидев, что Лида все еще смотрит на него, он зачем-то потрогал повязку на голове, вспомнил про окровавленного гуся и, почти стесняясь, сказал:

— А я опять… Вот, в колхозе работал…

Лида молчала. Потом посмотрела Борису в глаза и сказала:

— Я все знаю, Борис.

Сказала строго. И вдруг, чтобы уж не касаться этого, рассмеялась:

— А что такое — с пару разошлись?

Повестку принесли через три дня. Борис проснулся. Еще почти во сне, с неосознанной радостью, почувствовал рядом чье-то присутствие. Открыл глаза. Над ним стояла Лида. Она смотрела задумчиво и спокойно, даже не вздрогнув ресницами. Она будто знала, что Борис сейчас проснется.

— Тебе на работу… — не то сказала, не то спросила она. — А вот… — Она взяла со стола серый прямоугольничек бумаги. — Из военкомата.

Борис сел.

«Явиться девятнадцатого ноября. Иметь при себе…»

Борис вышел, на улицу, не застегивая телогрейки, сдвинув на затылок шапку. Челка лихо топорщилась. По лестнице он почти сбегал, нерасчетливо хватался ладонью за перила и, отталкиваясь, прыгал через три ступеньки.

В цехе Оська уже подготавливал свои инструменты к сдаче в «инструменталку».

— Тоже? — спросил Борис.

— Тоже, — ответил Оська. — Идем в бухгалтерию за расчетом.

В коридоре их поймал Агарышев:

— Вы зайдите ко мне. Я на вас характеристики написал. От бюро комсомола.

Агарышев обращался больше к Оське.

Пока сидели в кабинете комсорга, Борис характеристику прочитал.

— Что же это я у тебя такой хороший получился?

Агарышев покраснел.

— Знаешь, Лебедев… — он даже привстал над столом. — Не надо хмыкать. Я всегда как думаю о человеке, так и говорю.

В три часа вышли с завода. Оська сказал:

— Мама