хоро­шую русскую няню, которая мыла бы его и кор­мила манной кашей. А он читал бы ей за это стихи и предлагал бы взять из его ладоней немного солнца. <…>»

Едва ли можно вспомнить истинно великого русского поэта, кому любовь была бы жизнен­ной опорой,— слишком неспокойна, хрупка и ревнива душа, слишком беззащитна. Кому? Пушкину? Лермонтову? Блоку? Есенину? Маяков­скому?

Любовь — еще один путь поэта к одиноче­ству.

Но разве не любил Осип Надежду и разве она не была ему няней?

«Осип любил Надю невероятно, неправдо­подобно. Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпус­кал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего по­добного в своей жизни не видела» (Анна Ахма­това).

А она, Надя?

«Вот так они идут по Невскому, по Литей­ному, по моей Тринадцатой линии… Поэт и его жена. Сам Осип Эмильевич вышагивает впере­ди — прямой, плечи вздернуты, голова вскинута, руки на весу. Немного приотстав и часто-часто семеня ногами, за ним поспешает его Наденька, невысокая, долгоносая <…>. Тащит его увесис­тый портфель: «Нельзя ему самому нести, у него сердце…» (Надежда Вольпин — поэтесса, переводчица).

Наденька, верная рабыня, и сама не без искры божьей, занимавшаяся когда-то в художествен­ной студии, могла себе позволить лишь печаль­ный упрек:

— Ты убил во мне художницу!

В ответ:

— Разве художника можно убить? Если он дал себя убить, значит, его и не было.

На лице Наденьки покорность и смирение.

«Русской няней» она все же ему не стала. Такая же безбытная, как он сам. «Денег у них вроде бы много больше, чем у меня <…>, а быт растрепанный, нищенский» (Надежда Вольпин).

Велика ли разница — неприкаянность одного или неприкаянность двоих?

* * *

Какой аккорд найти композитору или, может быть, единственную ноту, чтобы выразить в зву­ке нечаянное появление на земле блаженного поэта, его отчуждение от мира сего? Худож­нику — какие выбрать тона? А скульптору? На­ходят же бессмертные черты у других. В центре Москвы, на шумной площади, возвысился совре­менник Мандельштама, тоже поэт: могучий — во весь рост — величественный трибун, твердый взгляд и стать.

Если о памятнике, я поставил бы двоим, пусть будут вместе. И где-нибудь в тихом, почти укромном месте, чтобы через полвека как бы обрели покой. Что должно быть главным — их место в родном Отечестве, вид на житель­ство.

…Осень, дождь. Ленинградский вокзал в Мос­кве. Время — начало второй половины тридца­тых, короткие сумерки полусвободы между двумя арестами. Осип и Надя сидят рядом на потертом чемодане, ждут поезд. Они едут в Ле­нинград, для них — все тот же Петербург. К кому? Зачем? Прошла волна арестов, город полумертв.

Осипа с Надей увидел случайно Николай Чу­ковский:

«Чемодан был маленький, и, затерянные в ог­ромном зале, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, как два воробья. Я подошел к ним, и в глазах Мандельштама блеснула надежда. Он спросил, каким поездом я еду. Я ехал «Стрелой».

— А мы на час позже,— сказал он.— Мы пошли бы посидеть в ресторан, но…

Я понял его и дал ему пятьдесят рублей».

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь — за Твою рабу —

В Петербурге жить — словно спать в гробу.

Петербург, Москва, Тбилиси, Ростов, Пермь, Воронеж, Калинин. Обживали чужие углы, ноче­вали на скамейках Тверского бульвара.

Только в одной лишь Москве и только на рубеже тридцатых годов, в течение коротких трех с небольшим лет, Мандельштамы сменили более десятка адресов. Гостили либо снимали комнату:

на Страстном бульваре, дом 6, у Надиного брата Евгения Яковлевича;

в одном из Брестских переулков между Са­довой и Белорусским вокзалом;

в новом доме на углу Спиридоньевского пере­улка и Малой Бронной улицы;

в Старосадском переулке, в комнате Алек­сандра Эмильевича Мандельштама, брата Осипа;

на Покровке;

на Кропоткинской набережной, в общежитии для приезжающих ученых;

на Большой Полянке;

на Тверском бульваре, в правом флигеле Дома Герцена — в узкой комнате, в одно окно;

там же — в большой комнате;

в Болшеве, под Москвой;

два или три раза на улице Щипок у близкой знакомой Эммы Григорьевны Герштейн (она и поныне здравствует в Москве);

снова Страстной бульвар, у Евгения Яковле­вича.

Невозможно постоянно жить в чужой обста­новке. Наденька уставала. Лежала, укрывшись с головой пледом. Осип Эмильевич:

— Наденька, ты — Камерный театр!

Наконец получили ордер на квартиру. Про­жили в ней менее двух лет — до нового ордера: на арест…

«В новой квартире,— вспоминает Эмма Гер­штейн,— обнаружились ранее незаметные черты Мандельштамов. В первую очередь — гостепри­имство. Угощали тем, что есть,— уютно, ра­душно, просто и артистично. Желая компенсиро­вать знакомых за свое былое житье по чужим квартирам, Мандельштамы с удовольствием пус­кали к себе пожить старых друзей».

Первой была приглашена Ахматова, но су­мела приехать только в середине зимы. Приехал и четыре месяца гостил у Мандельштамов сын Ахматовой и Гумилева — Лев.

Некоторое время у них ночевал вернувшийся из ссылки поэт Владимир Пяст. Пустить его к себе после ссылки — это был поступок.

«Однажды вечером,— вспоминает далее Э. Гер­штейн,— я застала Мандельштамов в суете и тре­воге. Они бегали в волнении из комнаты в ван­ную, что-то мыли и вытряхивали. «Понимаете? Икс завел у нас вшей. Что делать?» Поздно вечером раздался звонок в дверь. Даже Надя, при всей своей несмущаемости, пришла в заме­шательство. А Осип Эмильевич открыл дверь и, не впуская Икса в квартиру, сказал просто и прямо: «Вот что, Икс, вы завшивели. Вам надо пойти в баню вымыться и продезинфици­ровать всю одежду. После этого приходите. Се­годня, к сожалению, мы не можем вас впус­тить». Я видела по лицу Икса, что он был поражен ужасом, но обиды не чувствовалось. Это было удивительное свойство Осипа Эмильевича: в важные минуты — а отказать в ночлеге бездом­ному человеку было очень трудно — у него появ­лялись решимость и прямота. При нервозности и суетливости Мандельштама это всегда пора­жало неожиданностью, так же как его мужест­венно теплое рукопожатие и открытый взгляд прямо в глаза собеседнику».

…С неистребимыми вшами ему придется про­жить остаток жизни.

* * *

По большей части великие поэты посвящали лучшие строки не женам. Когда вспоминаешь любовную лирику Пушкина или Тютчева, сразу встают образы Керн, Денисьевой. Порывы страс­ти для поэта — более могучий источник