похудели с последней нашей встречи, – заговорил мужчина, не обращая внимание на выходку.

– Вам кажется.

– Нет, правда! Вы очень сильно похудели за месяц!

– Знаете, куда уходят умершие?

– Без понятия.

– Они уходят к тем, кого по-настоящему впервые полюбили.

– Может быть, этого никто не знает.

– А я знаю точно.

– Что вы забыли на этом кладбище? Там, в квартире…

– Выпала возможность, – не позволила договорить Дарья полицейскому в повседневной одежде: вместо формы короткое черное пальто, брюки… – Думала, как бы понадежнее прицепить фотографию к надгробию. Ей тут самое место, а мне до нее… Дела нет, —на выдохе тихо закончила та.

– А мне-то почему-то казалось, что вы ее решили забрать для той девушки или себя…

– Идемте к машине. Я замерзла.

– М-да, дьявольский ветер, а представьте, если бы такой и в ад просачивался бы – сколько бы тогда душ вздохнуло бы от облегчающей прохлады? – Он старался не отставать от Дарьи; та ступала по снегу семенящими шагами, словно что-то тянуло ее за веревку.

– А вы разве не поняли? – Где-то на половине пути опомнилась она с алюминиевой суровостью в голосе. – Плохо слушали? Ее нет. Она лежит на этом же кладбище. Могила только не общая у них. А что касается меня… Что толку смотреть на фотографию часами, будто на ней появятся новые контуры… Ничего ведь не появится, и сам никак не изменишься. Одно лишь сожаление замучает, если будешь долго и пристально сверлить зенками эту глупую бумажку.

– Вы ведь забыли прикрепить фотографию.

– Специально: эта чертова погода превратит ее в сплошной комок черно-белой размазни.

Волосы ее, не покрытые черным беретом, воинственно развевал ветер. В рот то и дело попадали темно-каштановые соломинки, которые Дарья не стремилась вытаскивать: настолько физически ослабло тело.

Машину вела она плавно, словно ни на каком кладбище пару минут назад и не стояла вовсе, словно никто и не умирал… За руль держалась не слишком крепко, как будто совершала обычную поездку в рутинный день: с какой-то скукой или усталостью ото всего, или и тем и тем. В салоне приятно отдавало ароматом дыни, отчего уголок памяти навевал теплоту лета и его всевозможные запахи в виде нехитрого заигрывания щекотали нос.

– Я ведь не сказал, где меня высадить. Можете на остановке…

– Не притворяйтесь, вы не намерены оставлять меня в покое. Я не верю в случайность нашей встречи, да и еще на кладбище. Вам ведь очень любопытно?

– Очень.

– Дома услышите историю.

– Виктор, можете звать меня… – Он не закончил, беспричинно осекся.

Дарья лишь молча кивнула в знак согласия, сжав губы и полусонно, полубезразлично следя за дорогой, которая стелилась именно туда, куда нужно, потому что она уже видела ее, потому что она за множество поездок выучила наизусть каждый поворот, каждую развилку, потому что в бардачке на крайний случай лежала карта, потому что… Однако она не могла разобраться лишь с одной дорогой, той, что зовется судьбою, потому что не видела вдаль, потому что идти вперед приходилось вслепую, без проглядываемых тропинок, и открытыми показывались лишь те дорожки, по котором уже ступила нога и по которым более ступать нельзя.

В двухкомнатной квартире, состоящей из гостиной и спальни с большой кроватью, выступающей полуостровом в центр комнаты, царила прохлада: воздух со свистом врывался в дом сквозь открытые окна, и Дарья, неторопливо сняв ботинки, двинулась закрывать их походкой решительной и словно отработанной множество раз. Как следует Виктор рассмотрел только гостиную: в глаза сразу же бросались длинный забитый донельзя книжный шкаф, отсутствие телевизора, хрустальные слезы, все никак не могущие сорваться на деревянный пол с позолоченной винтажной люстры. Стрелка цветовой гаммы мебели склонялась к темному дубу.

– Обустройством и той, и этой квартиры занимался он. С моей стороны никакого вклада. Вон тот торшер, кстати, он притащил из Франции. Красивый, правда?

Указанный торшер красовался в углу бронзовыми различными завитушками, линиями, листиками, шипами…

– Да, очень красивый.

– И там ему самое место?

– Лучше не придумаешь.

– Он возил меня из одной квартиры в другую в не состоянии решить, где я лучше сочетаюсь с интерьером.

– Что вы имеете в виду?

– Вскоре узнаете.

Дарья обратилась к нему яркосветящимся прожектором светлого лица. Загадочная улыбка то ли сулила интересную интригу, то ли… Но точно не пугала. На женской усталой коже ни одна из черточек лица своим едва заметным подергиванием не выдавала угрозы. Видно, она ощутила всем телом доверие из-за бессилия, когда первая попавшаяся рука помощи кажется надежнее фундамента мира. Казалось, расправь руки в широких объятьях, и она рухнет прямо на грудь, вкопается тонким носиком как можно глубже в рубашку и пустит несколько десятков слез.

С улицы через крошечную брешь окна в комнату яростно бросался ветер: особо сильные порывы ожесточенно выгоняли прочь слабо нагретый батареями воздух. По плечам женщины пробежали щипающие кожу мурашки, она дернулась так, будто неравномерно грубо ее потянул кукловод за ниточки… Дарья сорвалась с места, захлопнула окно. Задержалась. Задумалась…

– Он любил стоять вот так вот в костюме. С руками за спиной и задранной кверху головой. Он стоял перед этим окном и свысока наблюдал за прохожими, будто те ничего не значащие существа, насекомые, а он – единственный, кто осознает мироздание и потому презирает чужую мелочность, сам же являясь нечто большим. Кофе или чай?

– Спасибо, не очень хочется…

– Кофе или чай? – С убийственным спокойствием настойчиво повторила вопрос она вновь, как это делают влиятельные люди, не привыкшие играться и стремящиеся к тому, чтобы течение времени тянулось именно по тем каналам, что они сами прорыли, и по их собственным правилам.

Одна отдельная нотка, переплетающаяся со всеми оставшимися нотами ее голоса, набросила на шею Виктора петлю, удушила, заставила повиноваться, отчего ему сразу же будто бы по-настоящему захотелось отведать чашечку кофе, несмотря на природную лживость желания.

– Кофе, пожалуйста.

Она оставила его в комнате одного, предоставила возможность без свидетелей поближе познакомиться с интерьером квартиры. С кухни слышалось кипение чайника и звон ложек о хрупкие чашки.

– Вот, и сахар возьмите.

Сказала она, ставя отрепетированными движениями серебристый поднос на журнальный столик перед диваном, – Виктор послушался, избегая заглядывать в лицо женщины: высыпал две ложки сахара в кофе и тщательно, растягивая время, чтобы хоть чем-то быть занятым во время неловкой паузы, принялся перемешивать. Ее лица он не видел, но