покрикивая и потряхивая ярко-красными сережками. Потом деловито закружился на месте, царапая землю крылом и не отрывая сердитого взгляда от мальчика.

Мишка совсем на немного остановился около взъерошенного, нахохлившегося, изготовившегося к бою петуха, с которым у него были старые счеты, и тут же, взмахнув портфелем, помчался дальше. В другое время он ни за что на свете не оставил бы поле боя за огненно-красным драчуном Петькой, но сейчас ему было не до того, да и вообще некогда.

Улицы были по-прежнему пустынны. Скользнув взглядом по окнам притихших, затаившихся домов, Мишка только хотел броситься вдогонку за матерью, как вдруг, с другой стороны села, от кладбища, послышался громкий стук, будто кто-то бежал, ведя палкой по решетчатому заборчику. Только на этот раз стук был намного сильнее. «Кто это стучит там?» — в недоумении застыл Мишка. И сразу все понял, услышав совсем близко, прямо над головой, легкое посвистывание. Такого свиста раньше ему никогда не приходилось слышать, но леденящий холодок страха, больно уколовший под ложечкой, подсказал, что так свистеть могут только пули. Значит, война пришла и в Мишкину деревню...

Больше Мишка не успел ни о чем подумать. Он неотрывно смотрел в конец улицы, откуда бешеным галопом приближался всадник. И коня, и сидящего на нем человека Мишка узнал сразу и даже не удивился, что недавно Порох чуть не сбил его с ног далеко за селом, а сейчас мчит по селу, и на нем, без седла, крепко сжав ногами бока коня, сидит, словно влитый, отец. Около Мишки отец так сильно рванул поводья, что жеребец даже присел на задние ноги, стегнув всадника по лицу иссиня-черной гривой.

Легко спрыгнув на мягкую землю, отец, не выпуская поводьев из руки, другой схватил Мишку за плечо.

— Ты почему здесь? — что есть силы закричал он, будто Мишка стоял не рядом с ним, уткнувшись лицом в его горячую, мокрую рубаху, а был на другом конце села, откуда, злорадно посвистывая, летели и летели невидимые пули.

— Почему ты здесь, спрашиваю? Почему не с матерью? — снова заорал отец.

Теперь полуоглохший Мишка разбирал только некоторые слова из тех, что продолжал выкрикивать отец.

— Фашистский десант... Дядю Николая убили... Скачи к бабушке в Ягодное... Не оглядываясь... Дорога только туда осталась... Через лес... Всюду фашисты... Скачи галопом...

Потом Мишка почувствовал, как сильная рука схватила его за ногу у щиколотки, он подпрыгнул и вмиг оказался на спине коня. Отцовское лицо было совсем рядом. Обнимая за шею Пороха, Мишка повернулся к отцу. Ему очень хотелось, чтобы он поцеловал его на прощанье или хотя бы прижался давно небритой и, значит, колючей щекой. Но отец, сунув Мишке в руки поводья, опять что-то крикнул и с силой шлепнул жеребца по распаренному крупу. Порох как-то совсем по-человечьи охнул от незаслуженной обиды, всхрапнул, вскинулся на дыбы, так что Мишка чуть не сполз с его гладкой, бархатистой спины, и, забыв про иноходь, наметом понесся по деревенской улице.

Теперь Мишка не слышал ни дробного перестука за околицей, возле кладбища, ни отца, что-то кричавшего ему вслед, ни заливистого лая мчавшейся рядом огромной рыжей собаки. В ушах свистел ветер, в такт конскому топоту отсчитывало удары сердце, в груди вспыхнула дикая радость — наконец-то он скачет на Порохе! Вспыхнула и тут же погасла, как спичка на ветру: отец сам посадил его на самого быстрого и злого жеребца только потому, что в деревню ворвалась война...

И перед мальчиком, во всей своей страшной безысходности встал вопрос: что же теперь будет? В кино и то война очень страшная... Сколько раз в клубе показывали «Чапаева», столько раз и ходил туда Мишка, тая надежду, как и другие ребята, что вот-вот выплывет Чапай... Не мог же он погибнуть — такой смелый и сильный, когда до берега оставалось совсем мало! Да, война очень страшная! Только пришла к ним в деревню, и уже дядю Николая убили... И мама осталась одна... Как же она будет жить без отца и Мишки? Ведь она без них сроду не оставалась даже на один день!..

В лесу было тихо. Только мягко шлепали по влажной земле копыта жеребца, да в зелени деревьев то ли ссорились, то ли резвились юркие мухоловки. Не чувствуя поводьев, Порох несколько раз останавливался, поворачивал к Мишке голову и, косясь умным глазом, тихонько пофыркивал, словно спрашивал: «И чего это мы отправились в такую даль, когда наш дом совсем в другом месте? Может, повернем обратно?»

Мишка тихонько похлопывал коня по упругой, налитой силой шее, трогал бока каблуками новых, надетых в дальнюю дорогу ботинок, и Порох, недовольно дергая головой, раскачиваясь, продолжал бежать дальше. Когда жеребец останавливался, Мишка совершенно отчетливо слышал, как с той стороны, где осталось родное село, доносились глухие раскаты грома, и сердце мальчика больно сжималось.

Казалось, дороге через лес конца не будет, и Мишка даже растерялся немного, когда перед ним вдруг открылась огромная, залитая солнцем поляна с разбросанными по ней ярко-белыми домиками под соломенными крышами. Это и были Ягодные выселки, где жили мамины родители, Мишкины дедушка и бабушка.

Порох остановился, как вкопанный, и ни в какую не хотел идти дальше, как Мишка ни погонял и ни упрашивал его. Вконец потеряв терпение, Мишка гикнул, с силой ударив коня каблуками. Порох взвился на дыбы, барабаня по воздуху передними копытами, и Мишка, не удержавшись, сполз по крупу коня на землю. Порох легко отпрыгнул в сторону, не задев мальчика, прощально заржал и, сначала медленно, а потом все быстрее, широкой, размашистой рысью побежал по лесной дороге назад.

Бабушка, увидев у калитки внучонка, выронила из рук миску с кормом для кур и, путаясь в длинной юбке, заспешила к нему, приговаривая:

— Ой, Мишенька! Ой, внучонок мой родненький! Беда-то какая! Ой, какое лихое горе свалилось на нас! — она прижала Мишкину голову к фартуку, пахнущему только что выпеченным хлебом, парным молоком и фруктовым взваром, который Мишка очень любил. Мишка слушал горькие причитания бабушки, чувствовал, как содрогается ее сухонькое тело, и мальчику стоило большого труда самому сдержать так и рвущиеся наружу рыдания. Выручил дедушка, вышедший на плач и причитания. Он тихонько, но твердо отвел от Мишки бабушкины руки, обнял внука за плечи и повел в избу.

— Ты бы, мать, дала внучонку умыться, накормила, напоила, а то сразу в слезы... Слезы — они штука нехитрая... Пошли-ка домой, пошли-ка, мать, посидим за столом... Внучонка послушаем... А во дворе-то, стояком, какой-такой разговор получиться может?

Выслушав сбивчивый Мишкин рассказ, дедушка сердито засопел и стал старательно сворачивать цигарку. Бабушка сидела за столом, подперев рукой щеку, непрестанно