сильно стукая о декорации — войны, инфляции, кризисы, потери, болезни, рост цен, неразбериху и сумятицу.

Он был художник по образованию и профессии. Нет, он не был непризнанным гением, его выставки проходили не только в его небольшом городе. Его работы шли и за рубеж, выставлялись в Третьяковской галерее, он объездил много разных стран, был, что называется, обеспеченным человеком, но жить продолжал все в том же среднем заштатном городе в двухстах верстах от столицы.

Маменька его, мадам вольного поведения, но при том строгих правил (да, такое тоже бывает), родила его от какого-то заезжего молодца. Заезжего из стран Латинской Америки, вышла за него замуж, и он остался здесь, в холодной русской земле, где его, спустя восемь лет, и зарыли.

Его забили насмерть на глазах восьмилетнего сына, забили за то, что он был нерусским, за то, что он был один, а еще за то, что трудно остановиться, когда никто не мешает и можно выплеснуть свою марионеточную злость. Его папаша был настоящим мужчиной и не побоялся заступиться за незнакомую молодую девицу, которую черт понес через неблагополучный район в вечернее время.

Драка это стояла перед глазами сына всю жизнь, с начала и до конца, во всех подробностях. Главное, что он запомнил — его папаша не отступил. Ни на шаг. Девица благополучно скрылась, мальчишку трогать не стали — это были какие-то заезжие ублюдки, отец его был известной личностью в своем районе и конфликты с ним возникали редко, так как папаша обладал нравом буйным, резким и если и боялся чего — так это уронить свое достоинство.

Не отступать. Драться до последнего. Если бы Хуан Альварес вовремя сдался, он остался бы жив. Но, увы — его папаша был Хуан Альварес, и сдаваться не умел. В ход пошли ножи (папаша тоже, к слову, в долгу не остался) и дело кончилось телом на земле, другим телом, которое убийцы увезли с собой, пятнами крови на асфальте под корявым фонарем и маленьким мальчиком, молча сидевшим над телом своего отчаянного папаши.

В наследство от отца ему досталась темная кожа, того цвета, что принято называть оливковым, черные прямые волосы, нос, больше похожий на острый, хищный клюв, бешеный нрав, который он рано научился сдерживать, памятуя о подвигах папаши и имя — Рамон. Сверстники, приятели и друзья, учителя в школе, следуя неписаным правилам марионеток — не усложнять действо на площадке без нужды, перекрестили его в Романа, а он не спорил. Он знал свое имя. Был он роста чуть ниже среднего, худощав, широкоплеч при осиной талии, узколиц, скуласт, как уже упоминалось, разноглаз, один его глаз был синий, второй карий, войдя в пору возмужания, оброс щетиной, начинавшейся чуть ли не от глаз, в движениях резок, нравом отличался жестким, а порой бывал и жесток, при узком лице его лоб был неожиданно широк и высок, надбровные дуги развиты чрезвычайно, а подбородок его твердо и вызывающе смотрел вперед. С такой внешностью он мог легко сойти за своего среди испанцев, латиноамериканцев, кавказцев, а при желании — и за мулата, что ему впоследствии пригодилось.

В армию Рамон служить не пошел, отговорившись энурезом, окончил художественное училище, как уже упоминалось, был несколько раз женат, ибо, как черкашенин Микаладзе у Салтыкова-Щедрина, отличался, как и папаша, «горячечным стремлением» к бабам, женщинам, девушкам, леди, шлюхам и просто хорошим, добрым теткам.

Он был неплохим скульптором, но никогда не делал больших статуй. Его скульптуры правильнее было бы назвать — «скульптурками». Интересовался он и резьбой по кости, и лепкой. Имел связи с несколькими театрами, разбросанными по миру, которым делал кукол на заказ, но основной профессией это не выбрал.

Семь лет провел он в Испании, откуда было родом его имя и слегка — папаша, потомок майя, о чем он прожужжал жене все уши, на что той, к чести ее будет сказано, было наплевать, ибо она его просто любила. Семь лет он посвятил изучению полотен великих испанских мастеров, страны, ее странной и причудливой истории, заинтригован был деяниями инквизиции, а так как тяготел к истории и мистике, то долго изучал труды по демонологии, был допущен и в библиотеки к той литературе, к которой обычных марионеток не пускают, знал много, молчал еще больше. А заодно все семь лет, каждый день, исключая воскресные, обучался испанскому ножевому бою у старого мастера, из последних, пожалуй. В ножевом бою Рамон не уступил бы и ребятам из спецназа любой армии мира, возможно, слегка спасовал бы перед знатоками филиппинского ножевого боя, но этот пробел, познав его на своей шкуре, подправил, прожив год на этих самых Филиппинах. Смерть папаши научила его внимательно относится к сказанному, сделанному и к ножу. Пару лет он прожил на Гаити, не имея проблем с местными ребятами из-за цвета кожи. Волосы свои он преспокойно заплел в афрокосички и дивно прижился. Настолько дивно, что был даже представлен местному бокору, черному колдуну, хотя порой ортодоксальные приверженцы вуду и не признают бокоров за вудуистов. Нет, нет. Он не постигал тайны черной магии, отнюдь. Но понял, что кукла и человек могут быть связаны так, как и не снилось ни одному смертному. Он легко осваивал новые языки, а потому с людьми быстро начинал говорить на родном для тех языке, порой осваивая даже диалекты, а не основные. Бокор часто молчал, глядя на Рамона, видя в том что-то свое, понятное ему одному. Рамон дарил гаитянину, которого до судорог боялась вся округа, то ром, то сигары, то просто давал немного денег и, не вдаваясь в искусство создания зомби и прочие ужасы, точно понял, как создается кукла вуду. Но ее возможностей для Рамона было маловато.

Черт носил его по миру лет десять, но, в конце концов, к шоку знакомых, он снова объявился в своем городишке.

На свете есть города, которые не отпускают человека. В них нет ничего, видимо околдовывающего, но сами они, словно дикой силы магнит, тянут к себе тех, кто когда-то прожил в них несколько лет. Таким был город Рамона. Рамон, или Роман, или Рам, как кликали его близкие и маменька в том числе, не любил свой город и звал его просто: «Этот город».

Этот космополит по внешности и возможностям, при всей своей испано-майянской гордыне и нраве, был настолько русским, насколько это вообще возможно для психически адекватного человека. Маменька Рамона о ту пору уже вышла замуж и укатила куда-то в Смоленск. Почтительный сын слал ей туда деньги, чтобы мать имела возможность жить, а не прозябать, но в гости не ездил. А та и не настаивала — муженек был нрава простого и ее прошлое ей простил, простил в муках и страданиях, хотя она, собственно, в его прощении нуждалась менее всего. Но зачем злить хорошего человека напоминанием о том, что пришлось прощать?