– Приходил ли Антон сегодня, батюшка? – спросил архиепископ Варсонофия.
– Приходил.
Варсонофий не доверял иногородним вещателям церкви царского Величества от нового правления, считая их запутанными, как и часть всей епархии.
– Отчего они дитятку-то мучают? – решил высказать свое мнение архиерей главному пастырю епархии по поводу ребенка Антона. – Уж сослали бы по лету в Соловки, там и обходился бы паренек. Глядишь, поморам в помощь бы услужился. А то как-то не по-людски. Держат взаперти ребенка, мало, что от родителей хранят, так на прогулку приставные неродные люди садят в сани и катят вдоль реки, как бы воздуху наглотаться свежего, и далее вновь взаперть.
Архиерейские палаты холмогорского уезда располагались вдали от Преображенского собора. За то время, пока служба церкви заканчивалась, приостанавливая ежедневное поминовение, служебные кельи палат собора редко, но становились паломническим приютом для право взаимозаменяемой синодальной епархии.
– Неужель, Варсонофий, преосвященный синод весь в изменении. От московской патриархии и приостановились ужель эти изменения, – временной архиепископ Санкт-Петербургской иерархии пребывал на то время в Холмогорах по укреплению служебного строя по перенаправлению нового царственного уложения при высшем церковном учреждении, а также тайно проследить за соблюдением церковных канонов. – Бесновала в последнее время прежняя императрица курляндская, – поделился мнением петербургский архиерей по признанию меж тайного церковного общения Петербурга.
Они находились в одной из келий двухэтажного служебного церковного здания. Тогда при решении московской епархии о возведении иконостаса Архангельского собора в Москве сочлось епархиальным синодом на том, что нужно строить молебну в межторговом уезде близ города Архангельска.
– Все ей не хватало, и в душе беспорядок. Никак не могла выбрать дело по покою. Только после бироновой опалы как-то все и поутихомирилось, – архиепископ перекрестился. – Вернуть желали старопрежний канон молитвенной службы. Во всем им утеха, – продолжил архиепископ, – с приходом дочери Петра все вроде только и поутихомирилось.
Они вышли из молельной, направляясь по коридору обители в опочивальню.
– Не удержится долго матушка за грехи такие, – пробубнил Варсонофий.
– Щуть! Что ты!.. А еще протоиерейскому сану причастен! – шикнул архиепископ на архиерея холмогорского. Несмотря на разные виды сана, столичный священнослужитель держал меж служителями церкви, но лишь на выбор к одним доверие. Сам архиепископ, до того как покинул архангельский Успенский собор игуменом, при иерархичной ступени не раз посещал Холмогоры, в частности, ведя паству Свято-Преображенского собора Холмогор.
– Ладно, Прокопий, пойду к себе помолюсь об искушениях рожденного Ивана, а ты когда отчаливаешь-то?
– К средне, батюшка. До зимы доживу, а после ного году съеду.
– Ну, будь по тебе, – сказал Варсонофий.
Служители церкви, закончив разговор, разошлись.
2
Зима 1744 года перешла к середине января в крепкий заморозок, окончательно укрепившись на русских просторах. На это время пришел указ от императрицы о перенаправлении четырехгодовалого Ивана подальше от Ораниенбурга в Архангельск. Но по политическим соображениям было невыгодно туда перенаправлять, в те года город был портом и местом разгульности. Решение было сослать Брауншвейгов поодаль, в Холмогоры.
Уже в начале царствования Елизавета Петровна расположила вокруг себя новый уклад знати. Она практически и оставила им управлять страной. Спустя не более двух лет в продолжение от начала своего царствования императрицу интересовала по части только своя неиспользованная девичья жизнь. В девичестве она не жаждала царственной власти, желая быть любимой и быть матерью своих детей. В этом многого величия ее личности практически и разворошило все устои ее морали.
В 1756 году в решающем действии вопросы о России и Пруссии вновь всплывали мыслью о Брауншвейгах, и если тема Ульриха Брауншвейгского ничем не переполняла интересами знати дворца, великий дипломат Михаил Воронцов заявил о себе и о семействе, скрывавшем двором от всего люда свергнутую императрицу.
– Ваше Величество, – обратился канцлер к императрице.
За окном брезжил рассвет. Все готовились к новогоднему балу, еще не отойдя от Рождества. Дочь Петра Великого через силу, в предвкушении великого праздника, вела прием царедворцев.
– Осмелюсь доложить Вашему Величеству, – Воронцов держал в руке папку из кожи с очередными листками интриг.
– Ну что тебе, Михайла Илларионович?
– Смею заявить, Ваше Величество, благосклонность ваша все же велика к царице Макленбургской, Анне Леопольдовне.
Елизавета Петровна, не отошедшая от ночных забав променада, едва заснув, к десяти утра уже вновь была готова к делам новым. Ранний ночной переход ко сну бодрил Ее Величество следующего дня. При упоминании Брауншвейгской четы у Елизаветы проявилось полное внимание к канцлеру, хотя она не подала вида.
– Что еще? – сухо, с поддельной брезгливостью спросила она.
– По данным, – Воронцов приготовил папку, – тайной канцелярии, России следует опасаться к сношениям Швеции меж Пруссией.
Елизавета давно отошла от разведывательной политики. За нее выполняли дела указанные Ее Величеством палаты. Руководитель канцелярии высочайшего двора был ее племянник Петр III.
– Как в самочувствии граф Михайла Петрович? – поинтересовалась императрица о наилучшем, кого Елизавета принимала из государственных дипломатов. Воронцов рассказал о лучшем прохождении недуга вице-канцлера.
– Хорошо. Так что заставило ваше появление, Михайла Илларионович, в столь ранний час, без совещания канцелярии?
– Дела столь важные и необходимые, государыня.
Воронцов открыл папку.
– Доселе известно, государыня матушка, – канцлер обратил взор на императрицу и вновь уткнулся в бумаги, – что поистинно известно о том, что некий басурман, бывший из посадников, некий Зубарев имел тайный сговор с Фердинандом Брауншвейгским, братом Антона Ульриха Брауншвейгского, вызволить из архиерейских палат Ивана Антоновича, урожденного наследником Антона Брауншвейгского…
Царица остановила