учащемуся… как его… да, Ульянов. Так. Так. Да. Да. Ну, дайте ему денег, сколько надо, мне во что бы то ни стало надо заявить о России!

– Что? – продолжил кайзер и внимательно принялся вслушиваться в речь оппонента.

Через некоторое время он прервал молчание, держа в руке трубку телефонного аппарата, одного из видов индустрии, находившегося в его апартаментах, которым он очень гордился.

– Дорогой шериф, вы знаете, сколько убытков понесла Германия, сражаясь за правое дело еще при ливонской борьбе, изничтоженная при Пскове? Неужели вы забыли историю, шериф? Что? Нет у нас таких средств, шериф, да и… людей. Что? Да, так точно, шериф.

На мгновение понурившись, кайзер вновь приободрился.

Вновь возобновилось молчание, кайзер продолжил слушать оппонента.

– Да, действуйте, шериф, – кайзер наконец повесил трубку.

Он, молчаливо нахмурившись, но с чувством выполненной работы, занес руки в карманы солдатских брюк, заметил расшторенное окно. Направился к нему. Вид из окна представлял все ту же индустрию под названием автомобиль. Внизу рядом стояли потрепанные дорожной пылью два старых бьюика.

Его новый день предвещал к лучшим новостям не только по внутреннему устою, но и и из внешних источников. Из России. Там готовилась террористическая кампания под нравственными аполитическими взглядами и лозунгами «долой самодержавие» – революция. Но он не знал, что приоритетом для российских граждан станет их собственное достоинство и судьба.

Молодой человек был одет в легкую не крестьянскую одежду, брюки с видимыми стрелками. Жакет трепался на его вполне не атлетических плечах и этим заглушал вид, что он был не по его размеру. Несмотря на это, он все равно предъявлял вид изысканного человека, сливаясь в своем неряшливом образе при поддержке общения. Скомканная белая рубаха, отчасти заправленная в брюки, подчеркивала его желание к общению с идущим впереди него человеком. Но он этого не замечал.

– Вот вы любите семью? – поравнялся с ним Проскурин.

– Что? Семью? – Григорий подхватил его, не останавливая шаг.

Но задумался. Проскурину это и надо было.

– Ведь что есть семья. Она дает нам покой, ну время, чтобы поразмыслить, подумать, кров, очаг, – продолжал заискивать Проскурин.

– Нее, кров она не дает, это мужик создает кров, а там… – отвечал Новых.

– Нет-нет, я не о том, я о коллективизации, – продолжал незнакомец.

– Не понял, – Новых остановился.

– Что-то у вас словечки все умные, зачем мне это?.. – продолжил он путь.

– Но как же… А, ну хорошо. А известность, в конце концов, – пытал его Проскурин.

– Что известность? Да объясните мне, – Григорий, казалось, сейчас потеряет терпение. Но он был не из таких людей. В каком-либо другом случае он просто стал бы избегать разговора, теряя терпение, а другой бы человек мог просто ударить такого приставалу. Но отчего-то именно в этот момент ему захотелось расставить все точки над «и», как обычно.

В самом деле Григорий всегда пытался найти компромисс, даже в таких никчемных разговорах, даже если они ни к чему не вели. Ведь вольнодумиям, приведшим к окончанию никчемного диспута, считал он, обеспечена победа в самых неравных спорах, но более важных, поэтому он вновь остановился, стал разглядывать собеседника, проанализировав уже, что время до перепутья остается не так уж много и что ближайшая упряжка может появиться как раз, когда они с незнакомцем появятся в нужном месте. Даже если это будет не так, считал Григорий, еще время есть. В лучшем случае, он в который раз мог заночевать и в дороге. Но что насчет попутчика, его холщоного одеяния, его действий, неужели он никуда не спешит, было даже интересно.

– Ну, хорошо, Григорий Ефимович, поясню. Давайте доберемся до города. Согласны?

Деревенскому мужику совершенно были не интересны речи незнакомца, все же он согласился из любопытства, да это и скоротит время, все сходилось.

Они дошли до перепутья. За все время ходьбы Проскурин то молчал, то говорил о какой-то ерунде. Во что входило политические взгляды, интриги, личное отношение к Западу, разговоры о какой-то войне, ему было жаль немцев и мировой порядок и, в особенности, русского народа, прозябавшего отчасти в замешательстве. О работниках думы даже озвучена была фамилия политического агрария Столыпина, но Григорий не принимал ни одну из фамилий близко, ему они были попросту не знакомы. Кроме царского фельдшера. С ним они как-то разминулись во мнениях о лечении царского сына.

Две дороги шли по разные районы поселений, по одной из них, ведшей в город, шли Новых и Проскурин, другая отводилась соседской деревне, в сторону супротив от дальней хвои зарослей леса.

Солнце, казалось, стало еще сильнее припекать. Близился полдень. Проскурин вытер легкий пот со лба, стараясь не подавать виду, что напряжен.

– Правда, жарковато становится, Григорий Ефимович? – заискивал в ожидании тарантаса незнакомец.

Он уже не скрывал, что ему становилось очень тепло в холщоной столичной одежде посреди поля на самом солнцепеке.

– Да, ладная удалась на это лето страда, – сказал Новых. – Ну, пока мы тут одни, сказывай, мил человек, откуда знаешь меня, мое имя?

Григорий был выше собеседника на голову, его плечи могли укрыть, казалось, любого человека от солнечных лучей. Все же Проскурин умудрялся сощуриваться от солнечного света.

– Дак как же, Григорий Ефимович, вся страна, почитай, знает мудреного странствующего мужика, который может лечить руками.

– Кой еси, я бывал-то там единожды, неужто помнят?

– Помнят, Григорий Ефимович, – довольствовавшись тем, что разговор занялся, незнакомец сделал паузу, но, скорей, чтобы не обдумывать следующее, зачем он собственно здесь и был, а скорее затем, чтобы ощутить историческое значение своего общения с известной личностью, бывавшей в кругах царской семьи, пусть и выходцем из самого забугорья российской империи.

Григорию Новых это нисколько не льстило, скорее, заставляло задуматься, а нужное ли дело он делает. «Хм, – мог бы подумать он, – наверное, нужное, если за ним единолично связывалась личным письмом ближайшая фрейлина царицы, которую звали Анна».

«Дорогой Григорий, – писала она, как помнил Григорий строки, обращенные к нему. – Не знаю точного Вашего имени или, если есть, должностного звания, но молва дошла до нашего царского двора, что Вы лучший знахарь в своей округе. Куда Вы пропали, нам стало не известно. Желаю лишь сказать Вам, что нуждаемся Мы, цесарица Александра Федоровна, в Вашей поддержке. Ибо цесаревичу, нашему сыну Алексею Николаевичу, вновь стало нездоровится. Весть о том, что Вы находитесь в уездном городе, скорее толкнула нас на поиски. Благодарствуем, если