два-три года до моего рождения!). А самым важным будет, конечно, вопрос о членстве в партии. В то время определенные виды работ в СССР разрешалось выполнять только членам ВКП(б). Я была уверена, что все без исключения члены советской делегации в Международном трибунале должны состоять в партии (возможно, так это и было задумано сначала). И, честно говоря, это строгое неписаное советское правило помогло мне обрести спокойствие. Я пришла к убеждению, что после заполнения анкеты моя поездка будет просто-напросто отменена из-за «запятнанной» биографии.

Загадочным оставалось лишь поведение генерала, или, точнее, его приказ отправиться в Нюрнберг без промедления. Генерал должен был знать, что для беспартийной дочери «врагов народа» такая поездка была невозможной. К тому же служебная обязанность генерала как раз и состояла в том, чтобы не допускать подобных промахов. И поэтому мне было ясно, что не позднее завтрашнего дня эта ошибка начальства будет исправлена, возможно, самым роковым для меня образом. При везении же я могла надеяться, что получу возможность отправиться не в Нюрнберг, а домой, в Москву.

Но на следующий день все пошло как по маслу, без задержки. И — о, чудо! — без анкеты и без допроса. Худощавый отглаженный майор в штабе СВАГ, выписывавший мне дорожные документы, столкнулся лишь с одной трудностью, которую быстро преодолел с помощью большой висевшей на стене карты Германии. На ней он без труда нашел американскую зону оккупации, а в ней — Баварию и город Нюрнберг. Это позволило ему установить, что название города по-русски, как и по-немецки, пишется без «е» после буквы «р» — Нюрнберг.

На второй день после вызова к генералу я и еще три переводчика из СВАГ приземлились на аэродроме в городе игрушек и колыбели нацизма — Нюрнберге. Вот, пожалуй, и все, что можно рассказать о моем пути в Нюрнберг. Странным для меня оставалось все же одно — почему этот отъезд состоялся с такой головокружительной быстротой.

По прибытии на место все разъяснилось. Оказалось, что вначале советская делегация (судьи, обвинители, секретари, стенографистки) прибыла в Нюрнберг без переводчиков, ибо наши руководящие товарищи были убеждены в том, что в американской зоне американцы возьмут на себя не только решение всех экономических и технических проблем Нюрнбергского процесса, но и перевод на четыре языка: английский, немецкий, русский, французский. Когда же выяснилось, что синхронный перевод в зале суда разрешен только на родной язык переводчика и что, следовательно, перевод на русский с английского, немецкого и французского должен осуществляться советскими синхронистами, об этом сообщили в Москву и там начали судорожно искать переводчиков с трех других официальных языков процесса на русский.

В то время это оказалось довольно сложным делом. Поэтому-то поиски переводчиков и были поручены вездесущему НКВД-КГБ, которому надлежало выполнить задание чуть ли не за одну ночь. Тем самым подтвердилось любимое изречение нашего вождя товарища Сталина о том, что нет таких трудностей, которые не могли бы преодолеть (а мы добавим: и создать сами себе) большевики!

Прекрасно вышколенные сотрудники этого внушающего страх ведомства за 24 или (я уж не знаю точно) даже за 12 часов выполнили задание и доставили часть советских переводчиков в Нюрнберг непосредственно перед открытием процесса.

В этой безумной спешке не могло быть, конечно, и речи об обычной практике строжайшей проверки анкет и даже об их заполнении. Людей в Москве в буквальном смысле этого слова вытаскивали из постелей и в сопровождении сотрудников НКВД направляли в специальный закрытый магазин за новой одеждой, поскольку старая у большинства советских граждан была в крайне плачевном состоянии и выезжать в ней за границу не рекомендовалось. Затем следовало оформление необходимых документов, возвращение домой и прощание с перепуганными насмерть родственниками, а утром — вылет в Нюрнберг.

Я оказалась во второй группе, которую везли из Берлина в январе 1946 года. Впрочем, и здесь спешка была ненамного меньше — видно, переводчиков в первой группе оказалось явно недостаточно.

И еще об одном: не через месяц, как обещал мне генерал, а только в январе 1947 года я смогла наконец-то поехать домой. Генерал Серов ошибался, когда давал на осуждение и казнь военных преступников всего лишь один месяц. Такие «ударные» темпы соответствовали лишь представлениям о праве и справедливости ведущих советских «правозащитников». Мало ли судеб решалось в СССР безо всякого судебного разбирательства: от обвинения до исполнения приговора в 24 часа?

Несколько слов об авторе

Недаром говорят: лиха беда начало. Начать писать о прошлом мне трудно. Воспоминания покоятся в моей памяти, как тяжелые камни в проточной воде быстротекущего времени. Я не в состоянии стереть с их твердой поверхности тину прошедших лет, не говоря уж о том, чтобы сдвинуть их с места. Мне кажется, что в мое описание событий прошлого, которые были для меня такими важными, проникает какое-то серое безразличие и что потому это повествование сможет затронуть только людей, которые сами жили в сталинское и гитлеровское время или, лучше сказать, пережили его.

Что значат для последующих поколений фамилии Берия, Серов, Вышинский, Гиммлер, Кальтенбруннер? Амы, свидетели тех событий, случайно оставшиеся в живых, пытаемся воскресить ужасы прошлого и показать их молодым людям XX и XXI веков не для расширения их научных познаний в области истории, как это принято делать в учебниках и научных исследованиях. Мы стремимся донести до них свои личные переживания.

Это само по себе не требует последовательного и предельно точного изложения фактов. Речь по существу идет не о воспоминаниях, а о мыслях и чувствах человека, попавшего в определенную ситуацию. При этом личная оценка событий играет наибольшую роль, как, впрочем, и жизненный опыт, воспитание, характер, образование и мировоззрение свидетеля.

Я была очевидцем первого Международного процесса в Нюрнберге. Да, это действительно так. И пусть тот молодой человек, у которого есть сомнения на этот счет, отбросит их. Хотя я иногда и сама думаю: неужели это была я? Однако всё, о чем я собираюсь здесь рассказать, чистая правда. Я могу еще раз подтвердить это, хотя это и не облегчает моей задачи.

Напротив, я все время задаю себе вопрос: а вправе ли я вообще не только высказать мои мысли и мнения, но и представить их на суд своему возможному русскому (да, обязательно русскому!) и немецкому читателю. Поймет ли он меня? Или хотя бы сможет ли положительно воспринять малую частицу моих соображений,