Александр Шаров

 

ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ КУРКИ

ГРАНИЦА

1.

Гришин сидел на лавке в углу хаты, задремывал, время от времени беспокойно открывая глаза.

Люди входили в хату и выходили из нее. Еще виднелись последние островки свежевымытого пола с сохнувшими досками - около лавок, у стола, у печи - и чувствовался запах распаренного горячей водой дерева, но кругом все было заляпано грязью. В открытую дверь низко, у самого пола, тек туман. Казалось, видно, как он медлительно переваливается через порог.

В хате было полутемно, свет тусклыми полосками пробивался через закрытые ставни. Вдоль стен протянулись дубовые лавки, справа у окна стоял дощатый стол, прямо напротив - прикрытые цветным рядном нары, рядом с ними печь с лежанкой и за нею угол, скрытый легкой фанерной перегородкой. Оттуда тянуло хмельным и теплым - должно быть, самогонной бардой, доносилось приглушенное, тайное бульканье.

Солдаты заходили поодиночке и группками, каждый по своему делу - попить воды, поесть, перемотать портянки, - и, быстро справившись, уходили.

С лежанки слезла молодая женщина с черной косой, в мужской солдатской рубашке, заправленной в вышитую синим и красным узором юбку, перекинула косу за спину и села на нары, прижаншись к печи. Рубашка, небрежно перехваченная булавкой, едва прикрывала смуглую грудь. Танкист, который обедал в углу, отрезая самодельным ножом с красивой плексигласовой ручкой ломти розоватого сала, поднялся и подошел к молодайке.

— Не рушай! - спокойно проговорила она.

Курка, продолжая перебинтовывать себе голову, шагнул вдоль нар и, очутившись рядом с женщиной, строго поглядел на танкиста .

Тот стоял, широко расставив ноги ; неласково улыбаясь щербатым ртом, сказал :

— Танкист гори, а младший лейтенант пригревайся.

Помедлив, взял сало, завернутое в тряпочку, вытер о комбинезон нож, посмотрел стальное лезвие на свет, повертел ножом и вышел.

Гришин окончательно открыл глаза. Жидкая грязь от следов и туман вместе с нею ползли на чистые островки пола; и представилось, что эти островки единственное, оставшееся на земле не запятнанным войной.

Рядом с хозяйкой, крупной и красивой, Курка казался еще меньше - так, на взгляд, паренек лет пятнадцати.

Перевязанная голова, узкоплечая его фигура, голубые детские глаза, заостренный нос, усеянный веснушками, очевидно, не одному Гришину внушали острую, почти болезненную жалость. Женщина вдруг обняла Курку, сильным и осторожным движением притянула его голову к себе и, спокойная, глядя вверх, негромко проговорила :

— Децко ты мое неразумное…

Лицо у нее в этот момент было таким, какое бывает у матери, когда она младенца убаюкивает, - красивое именно этой высокой и с покойной красотой.

Секунду Курка оставался неподвижным - бледный, с закрытыми глазами, как бы потеряв сознание, - потом резко оттолкнул ее, вскочил на ноги и срывающимся, обиженным голосом с непонятной грубостью выругался :

— Чего лезешь, с-сука…

Молодайка покачала головой, все еще глядя вверх, и как бы про себя повторила:

— Децко мое неразумное.

Из-за фанерной перегородки вышел пожилой человек с седоватой головой , с вислыми сивыми усами и прикрикнул :

— Цыц, Ядвига ! Сиськи прикрой!

Сквозь дверцу перегородки остро и раздражающе пахнуло горячим самогоном и киснущей брагой. Ядвига рассеянным движением провела ладонью по рубашке, неторопливо перестегнула булавку, так что на мгновение ворот совсем разошелся и стала видна вся ее грудь с коричневыми сосками, тяжелая не девичьей, а женской тяжестью.

Курка смотрел на Ядвигу как завороженный и еле заметно отодвигался от нее, будто увидел нечто страшное даже. Конец грязного бинта свисал с его головы, маятником покачиваясь вдоль щеки.

— Иди перевяжу ! - позвал Гришин.

В хате, кроме Гришина, Курки, хозяина и его дочки, не оставалось больше никого.

— Вы бы, татусю, чарочку поднесли. Ранетый ведь, сказала Ядвига.

— Мовчи ! - прикрикнул отец и дернул Ядвигу за толстую косу.

Ядвига и не пошевелилась, будто не почувствовала боли, и все смотрела вверх. В полутемной хате белая ее рубашка и юбка сурового полотна казались залитыми светом.

В открытую дверь кто-то невидимый крикнул :

— Дядько Грицай! В сильраду!

Хозяин, который с ведром воды шел к перегородке, остановился, поставил ведро на пол, повернулся к углу, где висело распятие, и застыл, что-то шепча про себя.

Курка иногда взглядывал на Ядвигу, но сразу, болезненно хмурясь, отводил глаза. Ядвига сидела прислонившись к стене. Гришин подумал, что так вот писали богоматерь старые мастера : кругом темнота - и фигура, охваченная неизвестно откуда льющимся сиянием, как огнем.

— Давно воюешь ? - спросил Гришин Курку.

— С сорок первого.

— Сколько ж тебе?

— Семнадцать.

Хозяин обвел глазами хату, все ее закоулки, распятие в углу, печь, цветное рядно на нарах, поставил ведро на пол и вышел.

— Заберут тату? В солдаты?! - спросила Ядвига.

Никто не ответил. В ведре мерно покачивалась вода.

— Тата … свое отжил, - почти про себя проговорила Ядвига.

— Ты что ж думаешь, не вернется? Без времени хоронишь, - сердито отозвался Курка .

— Свое отжил … - задумчиво повторила Ядвига, словно не слыша слов Курки. — И я отжила… И отлюбила. Шесть ночек с чоловиком спала.

— А с немцами, с полицаями сколько ? - заикаясь от волнения, выкрикнул Курка.

— Чего взъелся ?- сказал Гришин.

— Прохлаждаются, пока мы… Самогон гонют, сало жрут. - Курка махнул рукой и вышел на улицу.

Женщина поглядела ему вслед и повторила свое:

— Децко ты неразумное. - Потом, помолчав : — Е г о жалко. О н своего не дожил .

— Доживет, - торопливо проговорил Гришин, как бы стараясь отклонить такое выполнимое сейчас пророчество, и рассеянно спросил :

— Украинка?

— Не, пан. Мы поляцы.

Солдаты на минуту заворачивали в эту крайнюю на длинной сельской улице хату; многие входили так, без дела, просто вдохнуть домашний милый воздух, пахнущий картошкой, хлебом, самогоном, взять воспоминания обо всем этом с собой в последнюю, быть может, дорогу.

Появился Старшинов, начальник госпиталя, вынул из планшетки новенький лист двухкилометровки, разложил на коленях и, показывая на карте