поделиться своими мыслями с Йоосепом.

- Говорят, что негры африканские восстали против буров, их англичане науськали, вот с этого будто и началась бурская война… Да, верно, негры и без англицкой хитрости буров кровными врагами считали - ведь негры исконные жители той земли, а буры тоже вломились туда, как теперь англичане. Негры хорошо бы сделали, кабы и тех и других, и буров, и англичан, прогнали со своей земли и свое государство основали бы! Но, видать, это им не под силу. Вот и эстонцы в старину, во времена Тазуя, восстали против немцев, а что поделаешь, пришлось покориться более сильному.

- Тазуя, - живо подхватил Йоосеп, - это написано посильнее, чем о Дсевете.

- Сильнее, конечно, - подтвердил и Каарли, выпрямляясь. Давно, в ту пору, когда их полк шел маршем под Карс, на войну с турками, он был самым рослым солдатом в артиллерийской роте. Теперь годы уже скрутили Каарли, но все же он был достаточно высок.

На короткое время они остановились посреди низкого мостика, перекинутого через ручей. Отсюда, из глубины бухты Валме, где искривленные сосны и низенькие чахлые елочки отступали от моря, зоркий глаз Йоосепа охватил весь усеянный островками залив Руусна. На северо-западе, верстах в десяти отсюда, лежала длинная полоса острова Весилоо. На его западной оконечности, неподалеку от строений пограничного поста, тянулся вверх белый палец маяка, только что прекратившего тревожное ночное мигание. На середине острова Весилоо едва чернел гребень леса, а на южной его части, против залива Руусна, отчетливо видны были высокие скученные постройки большой усадьбы старого капитана Хольмана. На севере виднелась полоса открытого моря, на востоке - сходившая к воде зубчатая линия леса полуострова Руусна, за которым, в заливе Каугатома, виднелись верхушки мачт «Эмилии» старого Хольмана, а еще дальше за ними шпиль колокольни каугатомаской церкви. Здесь же, на берегу бухты Валме, верстах в двух от ручья, за зарослями можжевельника Раннаалусе и помещичьими полями, сквозь по-весеннему обнаженные еще деревья парка виднелись службы и двухэтажный господский дом мызы Руусна. Деревни с ее бобыльскими избами отсюда не было видно, она хоронилась восточнее, за перелесками, между болотами и зарослями можжевельника. На западе, образуя огромную дугу залива, тянулся далеко в море, почти до острова Весилоо, плоский полуостров Вииресяар, но он со своими редкими избенками рыбаков уже не принадлежал рууснаской мызе, а входил во владения барона Нолькена из Ватла.

На востоке, за лесами и перелесками, только вставало солнце, а на западе около двух десятков лодок, рассыпавшись меж буграми островов, выбирали невода или сновали с мережами на бурной пенистой поверхности залива, напоминая Йоосепу черных жуков.

Таким видели окружающий мир ранним апрельским утром 1901 года глаза тринадцатилетнего зоркого хромого Йоосепа, стоявшего на мостике у бухты Валме. Каарли ничего не видел, но это еще не значило, что он не имел своего представления о мире. В его сознании время от времени, особенно во сне, возникали родные места такими, какими он видел их лет тридцать назад, перед рекрутским набором. В то время на каменистой почве залива вместо нынешнего сосняка росли только кусты можжевельника. Вот и здесь, на косе Мюсме, молодые хилые сосенки только еще пускали тогда свои первые цепкие корни меж камнями и можжевельником. Из рассказов отца Каарли помнил, что около сотни лет тому назад в ручьях и озерцах было значительно больше воды, чем теперь, да и море стояло тогда выше, тогда еще ходили на солевозных шлюпах через протоку Писку (нынче совсем обмелевшую). Каарли не знал и нынешнего господского дома мызы, построенного лет двадцать тому назад, при графе Липгарде, вместо прежнего каменного здания. Не довелось увидеть Каарли и новых парусников капитана Хольмана, из которых, как говорили, «Эмилия» особенно славилась быстрым ходом.

Еще чуднее, чем с землею, домами и парусниками, обстояло дело с людьми - они-то ведь все время меняются! Иной раз на деревне справляли одновременно и свадьбу, и похороны, - поди разберись, кто на свадьбе гуляет, кто поминает покойника, если ты и пожилых-то людей лет тридцать тому назад видел, а новобрачные еще и на свет не родились, когда ты уходил в волость на жеребьевку. Поэтому, когда Каарли погружался в думы, ему казалось, будто в мире и нет ничего постоянного - ни моря с нерушимыми берегами, ни земли, ни людей, ни долговечных вещей; казалось ему, будто стоит он на берегу широкой стремительной реки, где все бурлит, теснится и уносится безвозвратно. И куда это течение направлено, куда оно, наконец, приведет - черт его знает! И только то кажется неизменным в этом потоке, что каждый норовит слопать, поглотить другого. Здесь земля жадно наступает на море, а там, глядишь, море гложет землю; одно животное пожирает другое, человек убивает животных и съедает их, он и другого человека норовит сожрать, а если сожрать не с руки, то хоть шкуру с него спустить. Баре или крестьяне, люди знатные или простолюдины - все равно: у кого клыки посильнее, тот и ловчится другого, более слабого куснуть - и куснет-таки! Граф, купивший мызу Руусна у старого Шренка и не выжимавший из крестьян последних соков, совсем, говорят, оскудел и разорился.

А соседний помещик Ренненкампф - последний скупердяй, все загребающий жадными руками, - арендовал у графа мызу Руусна и корчит теперь настоящего барина.

Обеднел наш Липгард сдуру,

С «фона» «фон» спускает шкуру.

- как говорится в песне, сложенной самим Каарли.

Крестьянская шкура давно содрана и сохнет на господском шесте. Деревне приходится шаг за шагом отступать от мызы, избы теперь ютятся по краям береговых промоин верстах в полутора от залива, за перелеском, так что с берега и не приметишь деревни.

Полторы версты от моря

Есть деревня - срам и горе,

Семь семейств там еле дышат…

(Хватит, братцы… вдруг услышат!..)

Крестьяне, батраки и бобыли, селились на известковых плитняках, покрытых тощим можжевельником, или по краям болот в перелесках; нужда далеко раскидала их избушки - одну к пруду Вессику, другую на край Катку, третью, четвертую и пятую в Раннавялья, пониже деревенских полей, а избушка самого Каарли стояла на взлобке заросшего можжевельником каменистого Ревала.

Лишь один потомственный кубьяс мызы, юугуский Сийм, продолжал благоденствовать на изобильном хуторе своих праотцов. Да что и говорить про Юугу! Правда, и рыбацкая пристань еще оставалась на старом месте - под парусом-то в болото не пройдешь, - туда, к Питканина, и спешили теперь Йоосеп и Каарли, чтобы променять на окуней корзины собственного изделия. Могла бы сходить и сама Рити, но о ее жадности давно