распахнулась, и в просвете показался парень в папахе, перевязанной красной лентой. Но Кешка глядел на его шаровары с желтыми лампасами.

«Казаки! Калмыковец!» — со страхом подумал он.

— Выходи, кто тут есть?! — громко бросил в глубину камеры вошедший и шагнул через порог. — Свово не признаешь, паря? Партизаны пришли. Выходи! — казак-партизан взял беспризорника за руку, приподнял с нар, глянул на его изодранную рубашку и удивленно пожал широкими плечами: — Ты что, паря, уголовный или политический?

«Партизаны!» — обрадовался Кешка.

Он посмотрел на казака, на его добродушную улыбку и, млея от радости, вначале не мог сказать ни слова. Потом обрадованно закричал:

— Наши!

Партизан крепкими руками обхватил его, поднял и понес по коридору. Мальчик сопротивлялся: он считал себя уже большим и не хотел, чтобы его несли, как ребенка.

— Кешка, ты?! Да как ты здесь-то оказался?

— Они тебя напужали, небось? Ты, паря, фартовый, жив остался, а вот иных постреляли.

Партизан поставил Кешку на ноги и обратился к подходившему вместе с Сидорычем командиру отряда:

— Товарищ командир, а товарищ командир! Смотри, какого мальчугана замуровали. Я хотел его допытать, за каку таку политику его законопатили, да он и сам, наверно, не знает.

— Кеша, ты?! Да как ты здесь-то оказался? — воскликнул Сидорыч. — Ну, молодец, что выдержал. — Он повернулся к командиру отряда: — Надо сейчас же отправить его в лазарет.

— А ты на станции говорил, что ты не партизан, — удивленно глядя на машиниста, сказал Кешка.

— Тогда нельзя было говорить. А теперь, как видишь, — и Сидорыч прижал к себе Кешку.

— Партизаны насовсем заняли город? — заглядывая в глаза Сидорычу, спросил Кешка.

— Насовсем! Так что не беспокойся, — ответил Сидорыч. — Ну, Кеша, ладно. Мы после боя поговорим. Мне сейчас некогда, — он погладил мальчика по голове и подтолкнул его к партизану.

Кешка хотел спросить про матроса Налетова, про Леньку и Корешка, но машинист ушел, и Кешка с этим вопросом обратился к казаку-партизану. Тот ничего не мог ответить, только пожал плечами.

Откуда-то принесли большую шубу, белую папаху, нарядили Кешку и вывели на задний двор для отправки в госпиталь.

2

Двор контрразведки, освещенный выглядывающей из-за туч луной, был забит снующими людьми в шубах, вывороченных собачьих полушубках, опоясанных пулеметными лентами, обвешанных гранатами, с централками, берданами или карабинами за плечами. Некоторые были вооружены японскими и американскими винтовками. Тут собрались верховые и спешенные всадники, слышалось фырканье и ржанье лошадей.

Еще шел бой: то в одном, то в другом месте взвивались в воздух ракеты, доносилась ружейная стрельба, изредка грохотала артиллерия. Неподалеку разорвался снаряд, угодивший в окно казармы, и в темноте языки пламени лизали косяки окон, подбираясь к крыше.

В крепостном районе, где жила Градобоева, слышался треск пулеметных выстрелов, разрывы ручных гранат и перекатывающееся «Ура-а-а!.. ра-а-а!.. ааа!»

Два партизана, обнажив сабли — один русскую, другой — японскую, — вели пленного офицера. Они вошли во двор и направились в помещение. На улице, около здания контрразведки, мелькали силуэты верховых, проходили и пробегали пешие партизаны.

Над крышами домов, на воротах появились кумачовые флаги. К партизанам из хибарок потянулся трудовой люд. Одни предлагали показать дорогу, другие выносили хлеб-соль на блюдах, разукрашенных домотканными полотенцами, а многим просто хотелось посмотреть на своих освободителей.

Кешку усадили в крытый санитарный фургон и вместе с другими ранеными отвезли в партизанский госпиталь, под который в крепостном районе был отведен флигель.

— На что жалуешься, сынок? — принимая Кешку, спросил пожилой партизанский врач.

— Ни на что.

— Значит здоров?

— Угу!

— Как аппетит?

Мальчик пожал плечами и приподнял брови:

— Не знаю.

— Ну, когда ешь, то терпежу хватает? Или один кусок хлеба заталкиваешь в рот, а другой уже держишь наготове?

Беспризорник улыбнулся.

— Ясно. То-то ты такой бледный и худой. Краше в гроб кладут. А волосы какие! Хоть косы заплетай. А шея! Как у быка… хвост! Давай-ка разденься до пояса. — Врач нагнулся над столом и стал что-то записывать.

Кешка тем временем снял штаны и конфузливо стоял, ожидая, чтобы как можно скорей кончился осмотр.

Доктор кончил писать, повернулся на табуретке к мальчику и удивленно приподнял брови:

— Зачем ты штаны снял?

— А вы сказали — до пояса.

— До пояса, это значит снять рубашку, а ты штаны. Надень их и сними рубашку.

Кешка покраснел, быстро надел штаны и снял порванную грязную рубашку.

— Подыши, сынок. Еще. Так-так. А ну-ка теперь задержи дыхание.

Кешка прикрыл рукой рот, а носом продолжал дышать.

— Эх ты, сынок, сынок. Руку-то опусти. Набери побольше воздуха и не дыши, как будто бы ты нырнул в воду. Так-так, молодец.

Доктор долго слушал Кешку, крутил его во все стороны, наконец распорядился, поворачиваясь к сестре милосердия:

— У него пока ничего нет угрожающего. Он просто ослаб. Завтра при обходе я его еще раз посмотрю. — Врач повернулся к Кешке. — Поправим тебя, сынок. А теперь иди мыться в ванну и подстригись. Это нужно было сделать сначала, но так уж меня просил наш Сидорыч за тебя.

— Я не пойду мыться.

— Почему?

— Когда ноги моешь, так цыпки болят на ногах.

Врач заставил мальчика снять ботинки и ахнул:

— Ах ты, боже мой! Да они у тебя все в цыпках… Ты что их, не мыл полгода, что ли?

Кешка окончательно смутился и нехотя пошел за сестрой милосердия в ванную комнату.

3

— Что это, ни в солдаты, ни в матросы, за порядки?! — услышал Кешка, когда после ванны, чистый и остриженный, очутился на пороге своей палаты, и от радости чуть было не крикнул: «Матрос!» — Наши контру громят, а я буду по госпиталям шляться?! Уж если падать, так с вороного коня. Не буду же я тут с сестрами милосердия воевать! Братишки будут контру глушить во Владивостоке, а я буду на веслах портянки сушить?! — продолжал возмущаться Налетов, придерживая руку, перевязанную бинтом. — Нашли кого на якорь ставить.

— Они должны тебя сами опять в отряд взять, — успокаивал матроса сосед по кровати.

— Э-э! Возьмут, как же! А это что? — матрос показал на перевязанную руку.

Кешка от радости глазам своим не верил. Он сперва стоял у порога, затем потихоньку продвинулся по проходу к кровати Налетова, не сводя с него глаз.