электрическую сеть, с той лишь разницей, что наверху располагался серый ком мозга. От него и от позвоночника ко всем стенам причудливой формы контейнера из стекла и мягкого пластика тянулись нервы моего напарника — по ним шли сигналы к органам управления кораблем. Что же касается органов управления Эриком (хотя при нем эти слова лучше не произносить), то они были размещены снаружи по бокам контейнера. Размеренно трудится кровяной насос — семьдесят качков в минуту.

— Как я выгляжу? — спросил Эрик.

— Красавчик. На комплимент напрашиваешься?

— Осел! Я еще жив?

— Да, если верить приборам. Но я, пожалуй, немножко тебя остужу.

Сказано — сделано. С тех пор как мы совершили здесь посадку, я постоянно ловил себя на желании поддерживать максимально высокую температуру жидкости Эрика.

— Вроде все остальное в норме, — подытожил я. — Правда, пустеет твой пищевой резервуар.

— Ничего, это последний рейс.

— Да. Прости, Эрик, кофе готов.

Я вышел. Беспокоило меня только одно — «печень» напарника. Слишком уж сложно она устроена, слишком легко может отказать. Если прекратит поставлять сахар в кровь, Эрик умрет. Тогда умру и я, потому что Эрик — это корабль. Если я умру раньше Эрика, он долго не протянет, а перед смертью сойдет с ума от бессонницы. Ему ведь не заснуть, пока я не настрою протезы.

Допивая кофе, я услышал его возглас:

— Обалдеть!

— Что такое? — Я был готов броситься наутек.

— Тут только гелий!

Он был изумлен и возмущен, но не испуган. Я успокоился.

— Хоуи, я определил: это гелий-два. Наш монстр целиком состоит из него. Абсурд!

Сверхтекучая жидкость, способная двигаться вверх по склону? Из гелия-два?

— Абсурд в кубе. Эрик, тормози. Образец не выбрасывай. Проверь на примеси.

— На что проверить?

— На примеси. Мое тело — это оксид водорода с примесями. Если здесь они достаточно сложные, то в совокупности с гелием это может быть живой организм.

— Других веществ тут много, — ответил Эрик, — но мне не определить точно количественный и качественный состав. Надо везти эту тварь на Землю, пока работают наши холодильники.

Я встал:

— Значит, стартуем?

— Стартуем. Было бы неплохо добыть еще один образец, но нет смысла ждать, когда испортится первый.

— Хорошо, пойду пристегнусь. Эрик…

— Да? У нас есть пятнадцать минут, пока не подлетит ионный двигатель. Иди готовься.

— Нет, подожду. Эрик, знаешь, я надеюсь, что оно неживое… что гелий-два именно так и должен себя вести.

— Почему? Неужели не хочешь прославиться, как я?

— Слава — это, конечно, хорошо, но что-то не нравится мне подобная форма жизни. Очень уж она чуждая, холодная. Мыслимое ли дело, чтобы из гелия-два создавались организмы? Такого даже на Плутоне не случилось.

— Вероятно, они кочевники — с первыми проблесками рассвета отползают на ночную сторону. Здешние сутки для этого достаточно длинны. А вообще, ты прав: вряд ли где-нибудь в космосе найдется другая планета с такой же стужей на поверхности. Мое счастье, что у меня не слишком сильное воображение.

Через двадцать минут мы взлетели. Внизу осталась кромешная тьма, и только Эрик, подсоединенный к радару, какое-то время рассматривал купол. Тот сокращался, пока не уместился на экране целиком. Под этой многослойной толщей льда скрывалось самое холодное в Солнечной системе место — там, где полночь пересекала экватор на черной спине Меркурия.

ШТИЛЬ В ПРЕИСПОДНЕЙ ^{(рассказ)}

Я чувствовал, что снаружи все раскалено. В кабине же было светло, сухо и прохладно, даже зябко, как в современном офисном центре в летний зной. За двумя маленькими окошками — непроницаемо темно в просторах Солнечной системы и настолько жарко, что мог расплавиться свинец. Плюс давление, как в океане на глубине трех сотен футов.

— Смотри: рыба, — сказал я, просто чтобы внести какое-то разнообразие.

— Жареная или вареная?

— Не знаю. Кажется, за ней тянется след из хлебных крошек. Наверное, жареная. Эрик, ты только представь! Жареная медуза.

— Это обязательно? — шумно вздохнул он.

— Обязательно. Единственный способ увидеть что-то стоящее в этом… супе? Тумане? Кипящем кленовом сиропе?

— В раскаленном неподвижном мраке.

— Точно.

— Кто-то придумал эту фразу, когда я был ребенком, после новостей о зонде «Маринер-2». Извечный раскаленный неподвижный мрак, горячий, словно печь, под толстым слоем атмосферы, сквозь который не проникает ни луч света, ни дуновение ветерка.

— Сколько снаружи градусов? — спросил я, поежившись.

— Тебе, Хоуи, лучше не знать. У тебя слишком богатое воображение.

— Я это переживу, док.

— Шестьсот двенадцать.

— Я это не переживу, док!

Под нами расстилалась Венера, планета любви. Тридцать лет назад фантасты только о ней и писали. Наш корабль неподвижно висел под брюхом цистерны с водородным горючим «Земля — Венера» на высоте двадцати миль. Цистерна почти опустела, и из нее получился отличный аэростат. Мы будем оставаться на плаву, пока внутреннее давление равно внешнему. Задача Эрика — регулировать давление в цистерне за счет контроля температуры водорода. Мы брали образцы атмосферы через каждые десять миль спуска, начиная с трехсот миль, и снимали показания температурных датчиков через более короткие промежутки. Спустили малый зонд. Данные, полученные с поверхности, лишь подтверждали то, что мы и так уже знали о самом жарком мире Солнечной системы.

— Температура только что поднялась до шестисот тринадцати, — сообщил Эрик. — Все сказал, что хотел?

— Пока да.

— Ну и прекрасно. Пристегнись. Мы снимаемся с якоря.

— Счастливый день! — воскликнул я и принялся распутывать аварийную сетку над кушеткой.

— Мы сделали все, ради чего прилетели. Разве нет?

— Я и не спорю. Смотри, я пристегнулся.

— Угу.

Я знал, почему ему не хочется улетать. Мне тоже не слишком хотелось. Мы четыре месяца тащились до Венеры, чтобы неделю покружить вокруг нее и провести меньше двух дней в верхних слоях атмосферы. Столько времени потрачено впустую!

Напарник почему-то мешкал.

— Эрик, что случилось?

— Тебе лучше не знать.

Он не шутил. Его голос был механическим, монотонным; Эрик не тратил силы на то, чтобы придать живые интонации синтезированной речи. Должно быть, чем-то изрядно потрясен.

— Я это переживу.

— Как скажешь. Я не чувствую органов управления ПВРД. Мне словно вкололи спинальную анестезию.

Холодок в кабине пробрал меня до костей.