Александр Бруссуев Племенные войны

Превратится в воду рек — Снег,

Станет облаком седым — Дым,

Станет домом твой родной Дом,

Из руин воздвигнут вам Храм.

Должен кончиться любой — Бой,

Победит, сомненья нет, — Свет.

Машина Времени — Три окна.

Я сказал: Вы боги, и сыны Всевышнего — все вы;

Но вы умрете, как человеки, и падете, как каждый из князей.

Псалом 81 — 6.

Вступление

Если поезд едет, то, вероятнее всего, в нем есть люди. Либо их мало — тогда этот поезд пренебрежительно величается «товарняк», либо же, напротив, немало — тогда это пассажирский экспресс, или того круче — электричка.

В товарняке один машинист рулит, а другой машинист в носу ковыряется. В пассажирских машинистами можно пренебречь — их там не больше одного процента от прочих людей, вот пассажиры — это основной контингент. Тем они и интересны.

В электричке Ленинград — Выборг все дядьки и тетки, ну и подрастающее поколение, случившееся трястись в вагонах, были нормальными советскими гражданами, а один пожилой человек, притулившийся возле окна последней перед раздвижными дверьми скамейки, чуть-чуть от нормального отличался. И одежда на нем была неброская, и прическа обыкновенная, но, черт возьми, манера поведения была другая. Даже, выраженная просто в задумчивом взгляде в грязное окно. Словно у эстонца, или, даже, иностранца какого-нибудь. Советские люди даже в окно смотрят с некоей внутренней тоской, это — если они трезвые, и с вызовом — коли, уж так сложилось, нетрезвые. А этот гражданин просто смотрел, никак себя не проявляя: не тоскуя, не быкуя, вообще — никак.

— Вы по-русски говорите? — обратился к нему простой агент КГБ, волшебным образом материализовавшийся поблизости. Конечно, он появился не сам по себе, а всего лишь среагировал на сигнал от наряда милиции, которому, в свою очередь, просигналила пара контролеров, профессионально отслеживавших каждого обилеченного пассажира в поисках необличенных зайцев.

— Почти не говорю, — вздохнул Тойво Антикайнен. — Меня зовут Джон. Фамилия — Хоуп (hope — «надежда» в переводе с английского, здесь и далее примечания автора). Я канадец.

Канадцы в то время были известны своими хоккеистами, которые очень ловко дрались с нашими во время всяких разных матчей НХЛ — СССР. Агент КГБ знал Эспозито, Дрейдена и еще пару-тройку достойных Михайлова, Харламова и Петрова парней с кленовыми листьями на эмблемах на груди. Хоупа он не знал.

— Вам нельзя, — сказал он и вздохнул. — Нельзя без разрешения, без сопровождения. Да и вообще — там граница рядом.

— Мне всего лишь на кладбище, — ответил Тойво. — Близкие люди там лежат. Мне им поклониться надо перед отъездом. Я сам уже близок к кладбищу, но от выборгского — далек, как никогда. Помогите мне.

Агент вздохнул: дедок казался безвредным, но не безобидным. Безобидные иностранцы — это только те, что безобидно в своих заграницах сидят и помалкивают, а в Советский Союз ни ногой.

— Мы с вами сойдем перед Выборгом, там начальник имеется, а у него — машина. Он решит, куда Вас: на кладбище, либо на Литейный (там стоял Большой дом, а в нем сидело КГБ).

Тойво не удивился и даже не расстроился. Он никогда в глубине души не мог довериться своему желанию посетить Выборг. Желание-то было всегда, вот только страха увидеть то, что он не видел столько десятков лет, было больше. Страх порождал реалии, выраженные в одном единственном вопросе: а дальше — что? Ответов не было.

Тойво не стал возражать, не стал он и просить. Пусть будет все так, как должно быть. Он кивнул головой и снова уставился в окно.

Через полчаса агент тихо сказал ему «пора», и они вышли на перрон, где никому не было дела ни до канадца, ни до кагэбэшника. Единственный человек, который мог хоть как-то озаботиться выявленным иностранцем вне разрешенной тому для выгула территории, был майор Кочнов Борис Иванович.

Борис Иванович проверил документы у Антикайнена, потом, совершив несколько звонков в Питер, проверил подлинность того, что Джон Хоуп — это Джон Хоуп. Потом он вызвал машину и сказал, легко перейдя на английский язык:

— Мы Вас вывезем в Ленинград, передадим нашим сотрудникам гостиницы «Англетер», где остановилась Ваша группа, а они примут установленные протоколом меры.

Тойво ничего не ответил. Теперь, в сущности, делать ему в Советском Союзе было нечего. Выдворят из страны — пожизненно, либо на десять лет — до лампочки. Сделают в подвале на Литейном маленький пуф-пуф — уже не страшно. Уже даже интересно, чем все закончится.

Его усадили в автомобиль самого злобного вида под названием «Волга», майор Кочнов расположился на переднем сиденье, давешний комитетчик — рядом. Водитель бесстрастно пошевелил розовыми ушами — и они поехали. Никто не произнес ни единого слова.

Снег был все такой же грязный, вороны все так же морщили свои носы по ветру, люди, встречающиеся по пути, шли по своим людским делам, машина скрипнула тормозами и уткнулась в сугроб перед кованной монументальной изгородью.

— Леша, проводи буржуя, — сказал Борис Иванович.

— Яволь, — ответил Леша, вышел из машины, обошедши ее кругом, открыл дверцу для Тойво. — Шнель.

— Матка, яйки, партизанен, — хмыкнули розовые уши водителя.

Никакой враждебности по отношению к себе Антикайнен не ощутил. Зато он ощутил чувство величайшего волнения: старая ограда с элементами художественного литья не могла огораживать управление внутренних дел, либо иное казенное учреждение. За ней могло располагаться только кладбище, причем такое же старое, как и сама кованая изгородь.

— Сколько у меня времени? — спросил Тойво у Кочнова.

— Немного, — через приоткрытое окно «Волги» ответил тот.

Ноги не дрожали, слезы не наворачивались, никакие спазмы не затрудняли дыхание, поэтому ступая по узкой тропке ко входу, Антикайнен осенил себя двуперстным крестом и пробормотал на финском языке: «Господи, дай мне память, чтобы найти, дай мне силы!»

Он огляделся и не очень уверенно двинулся вдоль старых могильных надгробий, держась направо. Временами закрывая глаза, Тойво словно бы вызывал в памяти картины из далекого-далекого прошлого. Впрочем, углубляться в старое кладбище не было надобности.

Ноги задрожали, спазмы в горле затрудняли дыхание, на глаза навернулись слезы.

— Как же так? — прошептал Антикайнен и медленно опустился на колени прямо в ноздреватый и, словно бы, подпорченный, снег. — Как же я жил это время? Зачем я жил это время? Почему я жил это время? Радость моя, мне не нужна была эта