- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (15) »
Blue Сanary…»
Человек-река
Когда гремят на небе грозы,
и тучи высятся горой,
и осыпаются мимозы –
невыносимые вопросы
мне не дают уснуть порой.
Как научиться быть беспечным,
не равнодушным, но простым? –
Обычным – стало быть, невечным,
почти случайным, просто встречным –
с ведром – конечно, не с пустым!
Зачем, пыля по пепелищам,
где все дымы – не от побед,
я подаю бомжам и нищим,
но наступаю сапожищем
на чей-то беззащитный след?
Зачем я всуе строю планы,
успех предвидя – не за страх? –
увы, мертвы его фонтаны,
но, бередя мне сердца раны,
молчат мечты мои в кустах.
Ко всем дворам придя некстати,
я перед ними не за грош
в себя уверую – я знати
скажу: «Востребован!». Отож!
Будь в этой жизни я рекою,
будь я на той реке причал –
с безмерной радостью какою
своей дрожащею рукою
я б на волнах людей качал!
Проходит ночь… Глаза смыкая,
в окне не движется луна…
К страстям планеты привыкая,
спрошу Судьбу, не упрекая:
– Скажи, зачем ты мне дана?
Певчая птица
Он средний группой крови, он – как все, и так же снег в его ладонях тает. Но невдомёк раскованной попсе, что птица певчая со стаей не летает!
1 марта
По-твоему, пенсионер уже февраль, бегущий прочь, рассеянный, с фальстарта. Законченный трепач, болтун и враль, ты тост слагаешь в честь прихода марта! Но много ль надо вялого ума примерить не весну к январской роже, а углядеть, как голая зима имеет март на белоснежном ложе.
* * * На улице восточные деревья склоняются в предчувствии снегов. Полно в рядах базарных фруктов разных. Средь лиц сосредоточенных и праздных знакомых нет – ни милых… ни врагов… Пройди в тени иной архитектуры: ни линий, ни овалов, ни углов… Не ожидай от них ни скрипа ставен, ни тех святынь, чем прежний дом твой славен: вот пальмы те – дождутся ли снегов?
* * *
Он себя не смог предугадать – вдруг в письме поставил слева точку! Но продолжил: «Понимаешь, мать, может быть, еврейство взять в рассрочку?» А в конце добавил: «Мать, не трусь! Я за то вовек не расплачусь.
* * *
Жизнь прекрасна, поскольку не вечна, и бесценна, поскольку одна. Я пока что не мертвый, конечно, если всюду со мною она. И душа – белоснежная цапля – телу бренному верность храня, моего продолжения капля никогда не покинет меня. По гостиницам крышу снимая, по земле путешествуя всласть, глажу крылышки ей, понимая: я ведь тоже не дам ей упасть.
* * *
Не горький ли тот эвкалиптов листок приблизил к тебе этот Ближний Восток, и ты ощущаешь пронзительный ток еврейского жаркого края? Под Песах изъята из лавок мука, в маце через дырочки будто века сочатся на пальцы твои. А рука распахнута к рукопожатью. Шалом, горожане! шалом, господа! Приветствую вас, кибуцы, города, и реки, и горы, в которых вода течёт и сверкает на солнце. Здесь реки не губит ни зной, ни мороз, над ними хрустальные крылья стрекоз, а пазлы подсолнухов, завязи роз с высот на равнины стекают. Прости себе эти восторги души, в копилку её отсыпай не гроши, а танцы и песни: они хороши, как лица, как свечи в шабаты. На мир этот хрупкий – что стёкла авто – смотри беспрестанно – на это, на то… На то, как по миру не раз и не сто колышется многоголосье. Пускай на стене календарь отрывной не будет изорван виной и войной, а ластится море – волна за волной – к земле, поцелованной Богом.
* * * В летний зной меняются одежды, вновь и вновь меж звёзд плывёт «Арго». Я кружу без никакой надежды в поисках неведомо чего. В свете фар отчётливы предметы, город ночью светел, как кристалл. Потерялись знаки и приметы: Навигатор, видно, подустал. В сумерках и в полночь с лунным взглядом колеси по трассам, колеси! Завтра ли ты с нею встанешь рядом? Шёпотом у Господа спроси.
Баба Яга – пенсионерка
За ворожбою, гаданием, сплетнями и за наветами, играми в карты – буру, преферанс и очко – втёрлась к Яге ненавистная старость с клозетами, с нею – диета противная – брюква, творог, молочко. Чахнет старуха и пенсию ждет в утешение, в фейсбук всё ходит да пялится в собственный чат. Даже с потомками – полный копец и крушение! – ей же хотелось трех внучек и… девять внучат! Сахар под вечер подскочит, а после давление, в ступе внезапно зашкалит Чернобыльский фон! Смерть не пугает – гнетет её душу забвение. Некому даже в наследство оставить айфон! Вот из треногой избы переехала в город Мытищи, где вечера подмосковные, даже уют. Этот уют она мочит слезами, до тыщи писем строчит ежемесячно в детский приют. Нет ей ответа. Сиди целый день у газона, тополь с Плющихи – столице укором торчи! Сдать бы посуду… так нет и в посуде резона, та у бабули идёт на анализ мочи. Утром, когда просыпается весь мегаполис,
солнце на небе встает, как во рту леденец,
бабка – к иконам – креститься да кланяться в пояс…
Люди вздыхают: «Хреновый у сказки конец».
Последний ветеран
В мае громы – чем не залпы пушек, что дрожат восторженно во мне, будто судьбы беленьких старушек не достались жертвами войне. Где, по ком они рыдали в голос, в рощах с кем берёз глотали сок? Им пригладят выбившийся волос, их схоронят в пепельный песок. В небе птиц беспечная ватага мчит весну в зеленых образах, так неслись любимым от Рейхстага похоронки – письма на слезах. Боль – числом девятым – на подходе, в шрамах битв – войны кровавый след… Я хочу, чтоб вечно жил в народе мой давно от ран умерший дед. Ради мира, радости и смеха до сих пор уходит время их. Меркнет историческая веха – глуше звон медалей боевых. В праздник мира, горькая Победа, фляга водки узкий рвёт карман, с палочкой хромает ротный деда, мой и твой последний ветеран.
* * *
Кто я такой, чтобы не верить в Бога? Чем я владею, кроме двух гитар? Одной щиплю я струны понемногу, другая понемногу мне – пиар. Не победил, не проиграл, не сдался, на переправе не сменил коня… Вот бы Господь со мной расцеловался – как я в Него, поверил бы в меня!
* * * И вот заграница закончилась домом. Так волей, неведомой ею ведомым, меня притянуло к горячей стране. Но где в той стране… отогреться бы мне?
Заяц над бездной
Не ждать с надеждами вестей, не рассуждать о Боге и не искать красивостей в случайном некрологе… У очередности на смерть нет логики железной: смеяться заяц может сметь, вися над синей
Человек-река
Когда гремят на небе грозы,
и тучи высятся горой,
и осыпаются мимозы –
невыносимые вопросы
мне не дают уснуть порой.
Как научиться быть беспечным,
не равнодушным, но простым? –
Обычным – стало быть, невечным,
почти случайным, просто встречным –
с ведром – конечно, не с пустым!
Зачем, пыля по пепелищам,
где все дымы – не от побед,
я подаю бомжам и нищим,
но наступаю сапожищем
на чей-то беззащитный след?
Зачем я всуе строю планы,
успех предвидя – не за страх? –
увы, мертвы его фонтаны,
но, бередя мне сердца раны,
молчат мечты мои в кустах.
Ко всем дворам придя некстати,
я перед ними не за грош
в себя уверую – я знати
скажу: «Востребован!». Отож!
Будь в этой жизни я рекою,
будь я на той реке причал –
с безмерной радостью какою
своей дрожащею рукою
я б на волнах людей качал!
Проходит ночь… Глаза смыкая,
в окне не движется луна…
К страстям планеты привыкая,
спрошу Судьбу, не упрекая:
– Скажи, зачем ты мне дана?
Певчая птица
Он средний группой крови, он – как все, и так же снег в его ладонях тает. Но невдомёк раскованной попсе, что птица певчая со стаей не летает!
1 марта
По-твоему, пенсионер уже февраль, бегущий прочь, рассеянный, с фальстарта. Законченный трепач, болтун и враль, ты тост слагаешь в честь прихода марта! Но много ль надо вялого ума примерить не весну к январской роже, а углядеть, как голая зима имеет март на белоснежном ложе.
* * * На улице восточные деревья склоняются в предчувствии снегов. Полно в рядах базарных фруктов разных. Средь лиц сосредоточенных и праздных знакомых нет – ни милых… ни врагов… Пройди в тени иной архитектуры: ни линий, ни овалов, ни углов… Не ожидай от них ни скрипа ставен, ни тех святынь, чем прежний дом твой славен: вот пальмы те – дождутся ли снегов?
* * *
Он себя не смог предугадать – вдруг в письме поставил слева точку! Но продолжил: «Понимаешь, мать, может быть, еврейство взять в рассрочку?» А в конце добавил: «Мать, не трусь! Я за то вовек не расплачусь.
* * *
Жизнь прекрасна, поскольку не вечна, и бесценна, поскольку одна. Я пока что не мертвый, конечно, если всюду со мною она. И душа – белоснежная цапля – телу бренному верность храня, моего продолжения капля никогда не покинет меня. По гостиницам крышу снимая, по земле путешествуя всласть, глажу крылышки ей, понимая: я ведь тоже не дам ей упасть.
* * *
Не горький ли тот эвкалиптов листок приблизил к тебе этот Ближний Восток, и ты ощущаешь пронзительный ток еврейского жаркого края? Под Песах изъята из лавок мука, в маце через дырочки будто века сочатся на пальцы твои. А рука распахнута к рукопожатью. Шалом, горожане! шалом, господа! Приветствую вас, кибуцы, города, и реки, и горы, в которых вода течёт и сверкает на солнце. Здесь реки не губит ни зной, ни мороз, над ними хрустальные крылья стрекоз, а пазлы подсолнухов, завязи роз с высот на равнины стекают. Прости себе эти восторги души, в копилку её отсыпай не гроши, а танцы и песни: они хороши, как лица, как свечи в шабаты. На мир этот хрупкий – что стёкла авто – смотри беспрестанно – на это, на то… На то, как по миру не раз и не сто колышется многоголосье. Пускай на стене календарь отрывной не будет изорван виной и войной, а ластится море – волна за волной – к земле, поцелованной Богом.
* * * В летний зной меняются одежды, вновь и вновь меж звёзд плывёт «Арго». Я кружу без никакой надежды в поисках неведомо чего. В свете фар отчётливы предметы, город ночью светел, как кристалл. Потерялись знаки и приметы: Навигатор, видно, подустал. В сумерках и в полночь с лунным взглядом колеси по трассам, колеси! Завтра ли ты с нею встанешь рядом? Шёпотом у Господа спроси.
Баба Яга – пенсионерка
За ворожбою, гаданием, сплетнями и за наветами, играми в карты – буру, преферанс и очко – втёрлась к Яге ненавистная старость с клозетами, с нею – диета противная – брюква, творог, молочко. Чахнет старуха и пенсию ждет в утешение, в фейсбук всё ходит да пялится в собственный чат. Даже с потомками – полный копец и крушение! – ей же хотелось трех внучек и… девять внучат! Сахар под вечер подскочит, а после давление, в ступе внезапно зашкалит Чернобыльский фон! Смерть не пугает – гнетет её душу забвение. Некому даже в наследство оставить айфон! Вот из треногой избы переехала в город Мытищи, где вечера подмосковные, даже уют. Этот уют она мочит слезами, до тыщи писем строчит ежемесячно в детский приют. Нет ей ответа. Сиди целый день у газона, тополь с Плющихи – столице укором торчи! Сдать бы посуду… так нет и в посуде резона, та у бабули идёт на анализ мочи. Утром, когда просыпается весь мегаполис,
солнце на небе встает, как во рту леденец,
бабка – к иконам – креститься да кланяться в пояс…
Люди вздыхают: «Хреновый у сказки конец».
Последний ветеран
В мае громы – чем не залпы пушек, что дрожат восторженно во мне, будто судьбы беленьких старушек не достались жертвами войне. Где, по ком они рыдали в голос, в рощах с кем берёз глотали сок? Им пригладят выбившийся волос, их схоронят в пепельный песок. В небе птиц беспечная ватага мчит весну в зеленых образах, так неслись любимым от Рейхстага похоронки – письма на слезах. Боль – числом девятым – на подходе, в шрамах битв – войны кровавый след… Я хочу, чтоб вечно жил в народе мой давно от ран умерший дед. Ради мира, радости и смеха до сих пор уходит время их. Меркнет историческая веха – глуше звон медалей боевых. В праздник мира, горькая Победа, фляга водки узкий рвёт карман, с палочкой хромает ротный деда, мой и твой последний ветеран.
* * *
Кто я такой, чтобы не верить в Бога? Чем я владею, кроме двух гитар? Одной щиплю я струны понемногу, другая понемногу мне – пиар. Не победил, не проиграл, не сдался, на переправе не сменил коня… Вот бы Господь со мной расцеловался – как я в Него, поверил бы в меня!
* * * И вот заграница закончилась домом. Так волей, неведомой ею ведомым, меня притянуло к горячей стране. Но где в той стране… отогреться бы мне?
Заяц над бездной
Не ждать с надеждами вестей, не рассуждать о Боге и не искать красивостей в случайном некрологе… У очередности на смерть нет логики железной: смеяться заяц может сметь, вися над синей
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (15) »