благополучным возвращением из мрачной страны, которая в «Калевале» зовется страной Похьелы.

Это были вторые сутки на обратном пути — однообразные сутки, полные ветра и дождя и снова дождя и ветра. Мы шли в мокрых ватниках, в мокром белье. Хлеб превратился в кашу, а каша — концентрат — в холодную похлебку, которую мы запивали дождем. Но ни одна капля дождя не упала на документы и фото.

Конечно, было бы легче, если можно было снова сделать привал. Но с той минуты, как пошел дождь, об этом нечего было и думать. Мокрые с головы до ног, мы садились на мокрую землю, и холод, который бежал от нас, пока мы шли, теперь приближался и каждому протягивал холодную руку.

Дождь все льет, но наши ватники начинают твердеть. Ледяная корка покрывает тебя под фуфайкой. Окаменевают штаны. В замерзшей звонкой одежде ты сидишь, держа тонкую горящую палочку сухого спирта, и холод уже говорит с тобой, как хозяин.

Мы шли, и нам снился жаркий полдень на берегу реки, июльский полдень, большое солнце в зените. Где-то на земле есть огонь, у которого можно обсушить одежду, погреть руки, полежать с закрытыми глазами. Где-то сидят у течки люди в толстых шерстяных чулках и долго разговаривают, земляки заглядывают в избу и с уважением слушают рассказы. Вперед, разведчик! Еще рано думать о родных. До родной земли шестьдесят километров.

Первым стал сдавать самый молодой из нас, Вася Каратаев, мальчик, который ушел на войну из десятого класса. Он был отличный сапер и отличный минер. Он любил говорить: «Сапер ошибается только раз в жизни». Высокий, гибкий парень, немного слишком красивый для разведчика, то есть слишком заметный. Он шел в стороне и вдруг лег, а когда мы подняли его, сказал, что хотел немного отдохнуть, а потом догнать нас на лыжах. Лыжи были зарыты в снег за ночь пути до этого места. Я взял его за плечи и посмотрел в глаза. Я понял это чувство, когда все равно, умереть или жить. Я сказал ему: «Нужно итти, Вася», и он пошел, потому что знал, если он упадет, мы понесем его, и нам станет еще тяжелее.

Мы шли вперед. Мы даже пели иногда, разумеется, шопотом, потому что в рейде всегда говорят шопотом — когда возвращаешься, даже странно слышать громкую речь. Мы не думали о смерти — чорт с ней! Мы ели консервы на ходу и пили спирт — глоток в награду за километр — и кровь стучала в виски. Мы сняли ватники, шли в одних свитерах — и пот на наших спинах замерзал, превращаясь в иней.

Впереди было самое трудное. Впереди было то, о чем лучше было не думать. Тут Панин остановил меня.

Три года он провел в лагерях за такие дела, о которых лучше было не вспоминать теперь, когда он был награжден двумя орденами. У него было широкое, квадратное лицо, грубый голос, мускулистые и сильные плечи. Он остановил меня и молча снял заплечный мешок. Он вынул из него другой мешок, маленький, прорезиненный — тот, в котором лежали документы и фото, и протянул его мне.

— На всякий случай, — сказал он, — если я не дойду.

И я страшно закричал на него.

Я закричал на него, хотя в рейде говорят шопотом, хотя мы были в двух шагах от того места, о котором пока лучше было не думать. Я сказал, что убью его, и он посмотрел на меня, чуть подняв тяжелые веки. Он был в отчаянии, но я кричал на него, я бросил ему в лицо мешок с документами, и он заплакал и сказал, что дойдет.

Лощина нервов — вот как называлось то место, которое мы должны пройти на обратном пути. Так назвала это место война. Пять километров мы должны были пройти по тропе, которая просматривалась противником во всю длину вдоль крутых продолговатых сопок. У нас не было сил, чтобы обойти ее. Дождь погнал нас на эту тропу.

Я сказал — у нас не было сил. Но силы явились, когда мы упали на землю и поползли по этой тропе. Было раннее утро или день, или вечер. Был дождь. Немцы могли убить нас просто камнями. Но они открыли огонь.

Мы прошли — они поздно заметили нас. Отстреливаясь, мы поднялись на середине тропы, Панин убил пулеметчика, и мы побежали. Я услышал крик и сам закричал, не помню, от бешенства или от обиды. Еще тридцать, двадцать, десять шагов. Вася упал. Я поднял его, он был ранен. Он бился на земле, когда я поднимал его… Немцы не преследовали нас, до базы осталось не больше трех километров. Мы прошли. Но Вася снова лег, когда мы прошли, и я понял, что он больше не встанет. Мы положили его на плащ-палатку и понесли, но дождь в одну минуту наполнил ее, и вместе с Васей мы потащили много дождя, тяжелого дождя, который попрежнему шел рядом с нами. Он отставал от нас и снова шел по пятам, ровный дождь с однообразным шумом. Я приказал Панину итти вперед, а сам остался с Васей.

Я устроил его под каменным выступом, чтобы он отдохнул от дождя. Очень трудно было сидеть рядом с ним, не спать и видеть, как он замерзает.

Он простился со мной, и я обещал ему, когда наши возьмут П., найти его мать и передать ей его часы и привет. Он сказал:

— Хорошо, что не там.

Он был рад, что умирает в своей стране, а не в стране туманной Похьелы. Мы пожали руки и простились, как друзья, как разведчики перед долгой разлукой.

Он умер, а через час меня подобрали — Панин добрался до базы. Дождь перестал. Проглянуло солнце.

Нужно было спешить, и, полумертвый, полусонный, я доложил начальнику разведки о результатах нашего рейда. Мы ничего не сделали — только донесли до своих правду, которую мы узнали. Десант морской пехоты на А. — его бы не было, если бы мы не донесли ее до своих. Налет на автобазу в Т. — кто знает, быть может, командование не решилось на него, если бы борьба с большим дождем не кончилась нашей победой. На прошлой неделе транспорт с фашистскими солдатами пошел ко дну вблизи одного из норвежских фиордов — он бы дошел, если бы мы не дошли.

Это простая история о том, как в конце концов проходит даже самый большой дождь на земле.

Рассказ четвертый

Мы добрые ребята — пятнадцать добрых ребят из разведотряда. Мы ищем правду в лесу и в горах, везде, куда нас пошлет начальник штаба. Я стал искать ее, когда мне было шестнадцать лет. Тогда я был в Финляндии, на работе. Один человек, по фамилии Ахонен, выдал меня. Он донес на меня, и четыре года я просидел в тюрьме. Это было однообразно. Иногда я думал об Ахонене. Мне хотелось, чтобы он был жив и здоров. Мне хотелось самому убить его — немного поговорить и убить. Когда-то он был моим другом, и я подарил ему часы с надписью: «Муисто» — на память. Потом меня обменяли, и я вернулся домой.

Потом началась война и было то, о чем я уже рассказал вам, и еще многое, о чем я когда-нибудь расскажу.

Но вот — это было совсем недавно, в июле, — мне было приказано на два месяца отправиться в