ногах.

— Но она не знает, — Сёма покачал головой.

Почему-то это для него казалось неправильным: не знать, не верить.

— Многие не знают, — возразила бабушка. — Это нормально. Ты и сам почти перестал верить моим историям о водяных, домовых, болотницах.

— И они тоже настоящие?! — Сёма разинул рот.

— Настоящие, — улыбнулась бабушка. — И они, и мавки с русалками, и полевики с болотниками. То, что в них перестали верить, не значит, что их нет. Просто мы не обращаем на них внимания, отказываемся верить. Но иногда можно заметить движение краем глаза, и если очень быстро повернуться…

— Я помню, — Сёма кивнул. — Можно увидеть домового, ворующего печенье.

— Ну, почему же, ворующего. Печенье я специально для него и оставляю.

Домой шли медленно, разговаривая. Бабушка вспоминала Любашу, ласково звала её «живчиком». Говорила: Любаша всегда была такой — громкой, бойкой, фантазёркой. На улице была заводилой, даже мальчишки, и те её слушались! А как не слушаться, если у Любаши идеи были на загляденье, одна необычней другой.

— В кого мы только с ней не играли!.. Но я быстро выросла, точнее — хотела быть взрослой. Я же старшая, важная, негоже мне с мелкой сестрёнкой возиться!

Во время одной из игр всё и случилось. Бабушка — одиннадцатилетняя серьёзная не по годам Глаша — осталась дома с книжкой про Гекельберри Финна. А Любаша побежала с мальчишками купаться на озеро. Вот только просто плавать ей было неинтересно, и Любаша предложила прыгать в воду да и нырять с разбегу.

— Она обо что-то ударилась, сильно. Но не утонула, нет — мальчики её вытащили на берег, позвали старших. А всё равно ж уже поздно было.

Бабушка говорила тихим, грустным голосом, но не плакала. Когда Сёма спросил, сказала — давно уже все слёзы выплакала, всю вину с своих плеч смыла.

— Мама говорила, Любаша ушла, потому что пришло её время. Я в детстве думала, это она меня так успокаивает, а теперь понимаю — всё правда. Каждому, Сёма, свой срок отмерян. Мой вот, уже почти семьдесят восемь годков. А её пора в десять пришла. Так бывает.

— И что, ты совсем не грустишь?

— Отчего же? Грущу. Думаю иногда, какой бы Любаша стала. Живу здесь, чтобы хоть раз в год её видеть, обмолвиться хоть словечком. И тебя, Сёма, специально сегодня на площадку отправила, чтобы с ней повстречался.

Сёма замер на пороге прихожей с открытым ртом.

— Стара я уже, Сёма. Кто за ней присмотрит, когда я уйду?

— Не говори так, бабушка! — выпалил он, подбежал к ней, обхватил за пояс.

— Ну что ты, яхонтовый, — бабушка погладила его по спине. — В этом нет ничего плохого, я же только что сказала. Каждому свой срок отмерян, больше и лучше нам не прожить и не сделать. Хотя я ещё поживу! Юбилей точно справлю, вот увидишь.

— Точно?

— Точно! — она говорила так уверенно, что и Сёма поверил. — Но на всякий случай мне нужен кто-то ещё, кто бы про Любашу знал и помнил. Родители твои не поймут, поздно уже. А ты можешь.

— Могу! — решительно выпалил Сёма. — Я тоже буду сюда каждый год приезжать и играть с Любашей, и разговаривать, я всё ей объясню!..

— Не надо, — бабушка покачала головой. — Она всё равно потом не вспомнит. Она каждый раз приходит, будто ей всё ещё десять лет и буквально вчера они с мальчишками вместе играли на озере. Не надо её пугать, пусть так и будет.

— Ладно, — Сёма серьёзно кивнул. — Я буду с ней, это, обходительным.

— Ишь, каких умных словечек нахватался! Молодец, будь джентльменом.

Сёма не стал спрашивать, что это за «жентельмен» такой. Решил — узнает из книжек, ему вообще много чего предстояло прочитать.

— Бабушка?

— Ммм?

— А у тебя книжка про Гелькльбера Финна есть?