Борис Бета Собрание сочинений Том 1. Муза странствий

От составителя

Весной 2018 г. издательством Salamandra P.V.V. было впервые опубликовано двухтомное собрание сочинений Бориса Беты (Буткевича, 18951931), одного из самых ярких авторов Дальнего Востока и «китайской» ветви русской эмиграции. Таким образом, после многих десятилетий фактического забвения произведения Бориса Беты стали доступны для читателей.

На протяжении последних двух лет работа по выявлению творческого наследия Б. Беты продолжалась, и сейчас мы можем с радостью представить читателям ее результат – исправленное и дополненное издание собрания сочинений этого своеобычного писателя и поэта-бродяги.

В газетах и журналах Владивостока, Белграда и Парижа удалось обнаружить ряд ранее не переиздававшихся рассказов – «Родной дым», «Весенняя карусель», «Туман с моря», «Записанное на газете», «Последняя встреча», «Сципион Варма» и «Глаза маркизы». Также было найдено считавшееся утраченным окончание рассказа «Женщина за окном».

Благодаря печатным и архивным материалам мы смогли существенно расширить поэтический раздел собрания. Для второго издания были дополнены комментарии и биографический очерк и заново просмотрены все включенные в собрание произведения.

Два выстрела^*

В апреле восемнадцатого года я приехал в тот старознакомый город, где кончилось мое детство. Политику следует понимать, чувства она обманывает, – а в те времена я хотел только чувствовать. Споры по пути в вагонах забавляли меня, заинтересовывали в той степени, поскольку увлекала меня декламация спорящих; помню, словно опустошенный, неприбранный зал буфета, столы без скатертей, шелуху под ногами, говор, движение узловой станции, – и споры, ожесточенные распри о том, следует ли сделать любую девушку собственностью любого из нас? Ко мне тоже обращались, хотя я не спорил, не присоединялся ни к одной из сторон: за длинным неприбранным столом я оказался на положении некоего tertius’а gaudens’а, хотя эти разговоры о русской девушке были для меня разговорами о близкой родственнице; меня почему-то сочли чужим – именно американцем – и взывали ко мне, как к третьей стороне. И я, изредка улыбаясь им, сохранял спокойствие чужого, оглядывался по залу, отыскивая еще «иностранцев», повторял про себя слова старого Мишеля Монтеня: «Постамент, это еще не статуя…»

В городе я поселился у сестры и стал вести дружбу с племянником Жоржиком. Окна второго этажа нашего дома выходили на площадь – на базар, где с раннего утра волновалось, пестрело движение и происходили всякие разности. Мы с Жоржем, положив на подоконник две диванных подушки, лежа, подпираясь локтями, начинали каждое утро с кормежки базарных собак: бросали им в окно хлеб на дорогу.

Жоржику было семь лет, я был старше более чем в три раза; у него были синеватые белки черноглазого и чуткого, он был своенравен, иногда дерзок, но, наблюдая исподтишка его сосредоточенность, – над едой собак, – наклоняясь к голове его, слыша то теплое благоухание, что волновало меня у птиц, – я прощал все эти порывы грубиянства.

– Посмотри, пожалуйста!.. – первый же начинал он после молчания размолвки, уже увлекшись созерцанием собак. – Посмотри, пожалуйста, какая смешная вон та собака!.. Брось же, ну, брось ей кусочек…

С некоторого времени, когда эти полдневные из окна наблюдения базарной жизни стали мне надоедать, я начал задумываться, загадывать какие-то поездки в уезд, – в одно утро наблюдения мои изменились: я увидел совершенно случайно, – на другой день внимательнее и затем – в ожидании, – как около девяти под нашим окном проходит барышня с желтым портфелем. Мне было порядочно скучно в эти дни: устройство с Жоржиком троечных запряжек – лошадь, корова и плюшевый медведь, – разговоры с сестрой о наших домашних, разъехавшихся в разные концы, хождение с зятем раза три в неделю на заседания исполкома – вот как проходили мои дни; иногда случалась стрельба на базаре и гул, смятенье, невольное бегство, сокрушенье ларьков; иногда раздавалась вечерняя стрельба в улицах и предостерегающие свистки; послушав, мы ложились спать.

И вот – эта барышня с портфелем. Я, ложась на подоконник, умещаясь на подушке, уже желал ее появления, переставая бросать собакам; сверху, искоса, осматривал ее; в утро облачное, обещающее дождь, она приходила в темно-синем костюме – в тесном пиджаке, в галстуке, в манжетах над лайкой перчаток; из-под короткой юбки ноги, в обтяжных коричневых гетрах, выступали свободно, уверенно, как у балерины; она была в черной фетровой шляпе с маленькими полями; желтый портфель несла она за ручку в левой руке; резкие брови, смуглость загара, полные губы над белизной воротника, – вот что я успевал опять заметить и провожал взглядом; видел подобранные под шляпу гладкие на затылке волосы, движенье юбки, редкую походку высокого роста, манеру нести портфель… Изысканность ее, нездешняя тут, перед базаром, привлекла меня все сильнее! А при солнце, в свой обычный еще не жаркий час, она проходила в белом и без шляпы; она ее, свернутую, – очевидно, пикейную панаму, – несла обычно в руке; теперь я открыто любовался темным смуглым загаром, бровями, кудряво-вздыбившейся надо лбом челкой, матовым черным большим бантом на темени, гладкими подобранными на затылке волосами; ее сильные ноги, обтянутые белыми чулками, так же уверенно волновали меня; щурясь, она открывала и зубы, точно улыбалась полными своими губами.

Это была уже влюбленность. Однажды я рассчитал время и, выйдя, столкнулся с ней на подъезде; проходя, улыбаясь от солнца, она взглянула, как глядела, наверное, на все по своей дороге – и я различил красновато-коричневый цвет ее глаз.

– Кто это такая? – спросил я вслух, когда однажды сестра случилась у соседнего окна во время этого сладостного для меня явления.

– Не знаю, наверное, эта у военнопленных служит, в их миссии, – ответила сестра. – Наверное, немка или датчанка.

* * *

Как-то под вечер мальчик принес мне записку от старого моего приятеля Федора Лукича Смольникова, уездного купца: он приехал, узнал, что я «наконец в наших „палестинах“» и звал меня обязательно прийти к нему в номер этим же вечером – «побалакать, чайку выпить»; к чайку полагалась обычно у Федора Лукича водочка. Я решил, и сказал мальчику, тоже Федору, что сейчас приду. Я действительно пошел.

Номер Федор Лукича сразу же показался мне уютным, прежних покойных времен; я сел к столу, а Федор Лукич, стоя, стал заваривать чай в