Для патриота, любящего свой народ и болеющего нуждами русской государственности, нет сейчас более захватывающей темы, как о природе русской интеллигенции.

С. Булгаков

Один из самых красивых мифов новой отечественной истории лишился своей живой основы. То, что с середины XIX века казалось непременной чертой нашего общества, чему приносили дань многие поколения русской демократической литературы, знаменитая русская интеллигенция наконец завершила свой исторический путь и уже не возродится никогда.

1

И факт этот не трагичнее, чем долгожданное «взросление» России. Ибо только живые следы крепостного права, неизжитая патриархальность и резкое противоречие между «устоями» России и «европейскими» формами ее культуры послужили питательной почвой и причинами возникновения интеллигенции. Именно интеллигенции, а не слоя интеллектуалов, не «образованного класса», культурной элиты и т.п., коих с неизменным успехом мы обнаружим в любую эпоху у любого народа. Нет, ни жрецы, ни духовенство, ни дворянство, ни нынешние «белые воротнички», этот «мозг общества», не могут претендовать на звание «социальной совести». Выдающиеся представители традиционных сословий могли быть лишь одинокими «интеллигентами без интеллигенции», подобно Радищеву или Чаадаеву, но не составляли интеллигенции. Интеллигенция — духовная среда, не равная совокупности художников и писателей, не имеющая границ и материальных критериев, но хранящая в своей сердцевине яркое и твердое интеллектуальное, идейное ядро, от которого расходятся круги нравственного влияния. И преодолеваются профессиональные, национальные и социальные рамки.

Зато границы жизни интеллигенции и ее исторические ниши довольно очевидны. Если нужна формула, то она легко собирается из привычных нам терминов — это эпоха модернизации феодального, традиционного общества, насаждения в нем капитализма, буржуазных отношений, западных ценностей. Таково было историческое поле интеллигенции — между строем принудительного коллективизма и строем частной собственности и индивидуализма. И нам лишь только кажется, что она была двигателем этого перехода и олицетворяла собой свободу.

По мере становления и развития российской государственности все возможные проявления не то чтобы общественной самодеятельности, но просто общественного сознания поглощались и закрепощались государством и не отделимой от него церковью. Без реформации, шаг за шагом родовое и общинное отсутствие личности простого человека средневековья вошло в сословное ее отрицание. Все, что претендовало на индивидуальность, либо подавлялось, либо утилизировалось властью. Русскому дворянству пришлось весь XVIII век бороться за «вольности» под крылом государства, чтобы единичные его представители смогли отважиться на вольнодумство. Должны были появиться специальные правительственные нужды, чтобы признать известную пользу самостоятельной мысли. И «дней Александровых прекрасное начало», начало XIX века, дало рождение системе высшего образования и сфере периодической печати. Должно было пошатнуться идеологическое всевластие церкви и монархии, чтобы размышления о Боге не расценивались как еретичество, а рассуждения о форме правления — как государственное преступление. И эпоха Просвещения и французской революции посеяли в русских умах изрядно сомнений.

Чем выше становились потребности власти в знании и инициативе, чем напряженней и сложней была ее борьба с цивилизованными противниками в Европе, тем шире оказывались «лазейки» для представителей неблагородных сословий и автономней сфера интеллектуальной деятельности. «Буферная масса» разночинцев, в основном поповичей, допущенная к сознательной деятельности, но лишенная свободы, а вместе с тем и ответственности за произвол сокрываемой мысли, переплавляла свое суровое православное воспитание в идейный фанатизм отгороженного от жизни «диссидента». Два чувства преобладали в нем: память детства о страдающем и униженном народе и обида молодости, истраченной на достижение хотя бы толики того, что другие, немногие, имеют по праву рождения.

Последекабристская эпоха выкристаллизовала и особый тип аристократа-интеллектуала, скепсис и общественный индифферентизм которого не мешал отдаваться философско-историческим размышлениям о судьбе России, ее особенностях и за неимением отечественных примерять западные теории к туманному прошлому и будущему страны. В царствование Николая I (1825—1855) исторически встретились: изнутри размывающее сословный строй разночинство и отрицающая его с высот европейского знания, рационализма и социализма аристократическая оппозиция режиму. Жесткий внутриполитический контроль послужил дополнительным стимулом к консолидации раздробленных и не знающих еще коллективного сознания «лишних людей». Их лоном стали салоны, кружки и семьи.

Разумеется, «коммюнисмом» не исчерпывались интеллектуальные притяжения и интересы. Ведь не что иное, как «идеализм 1830—1840-х годов» ввел русскую духовную культуру в общеевропейский контекст, не только воспроизведя ряд идей Гегеля, Фихте, Шеллинга или Канта, но и впервые серьезно обратившись к принципиальным вопросам национального и общественного бытия. Но квалифицированное философское творчество оставалось уделом единиц, большинство же искало формулы достижения всеобщего счастья. Именно поэтому жаждущая живого дела молодежь с легкостью променяла темного и трудного Гегеля на не столь глубокого Фурье. Мало кого уже удивляет, что призрак европейского коммунизма встретил в России, не прошедшей и десятой части пути к цивилизации, готовых к присяге сторонников и, как оказалось, готовый к действиям коммунистический инстинкт. Однако для того чтобы освятить инстинкт, преклониться перед массой, недостаточно было одной смутной симпатии к народу: рассудок, построивший себя на отрицании, всегда разрушителен, и первой его жертвой пал сам разночинец. «Иго строило его жизнь, под игом родился он, под игом же сойдет и в могилу,— писал о нем Салтыков-Щедрин.— Проснувшееся сознание не приносит ему с собой ни примирения, ни надежды, а встрепенувшаяся совесть указывает только один выход — выход бесплодного самообвинения». Так что первым образцом социалистического коллективизма в России стало поклонение изуродованному крепостным правом крестьянству и самоуничижение «отщепившегося» от народа разночинца.

Понятие «отщепенства», появившееся одновременно с интеллигенцией, имеет, помимо исторического и философского, сугубый социологический