университетах, в прикусившей язык печати, лишь ждали знака правительственной слабости, чтобы перехватить инициативу. Голод 1891 —1892 годов, когда обнаружилось, что бюрократия не всесильна, а общественность не бессильна, дал мощный импульс радикализации интеллигенции. Внешне это вылилось в ожесточенную полемику «девятидесятников» с хранителями «наследства 1860—1870-х годов». «Дети» террористов жестоко осуждали сторонников «малых дел» за утрату политической перспективы освобождения, за приспособление к недостойным человека условиям общественной деятельности. Правительство исправно издавало такие распоряжения, такие «разъяснения» и с таким остервенением доказывало приоритет «жесткой» и шовинистической власти, что радикалам было совсем не трудно назвать примирение с ним жизнью «применительно к подлости». Оказывалось, что даже заурядная работа на благо народа воспринимается самодержавием как покушение на ее «отеческое попечение». Вкупе с неуклонно шедшей капиталистической, антипатриархальной демократизацией неполитических сфер жизни росло не просто отчуждение, но глубокое убеждение: очень скоро все это кончится. Но мысль о кровавой цене перемен не возникала, напротив, в литературе и публицистике, в науке и кружках как о само собой разумеющемся говорили о будущем строе счастья, равенства и гармонии.

В идейном плане радикализация соединилась с борьбой «русских учеников Маркса» с народничеством. Община расслаивалась на глазах, промышленность плодила рабочий класс, а капитализму, согласно теории, грозил скорый и неизбежный конец. Во всеоружии «последних слов» европейской науки марксисты с цифрами в руках доказывали, что Россия один к одному повторяет путь Европы к социализму, и т. д. Неизменный идеал интеллигенции, народ-крестьянство «по науке» оказался не «народом», а сельским пролетариатом и сельской буржуазией. «Пролетариат — народ будущего»,— писал Плеханов, и святое место праведника в интеллигентском сознании было отныне занято им. И хотя в марксизме интеллигенция в очередной раз уничтожалась как часть буржуазии, ее представление о своей миссии в освобождении России сохранилось. Оно трансформировалось в идею о социал-демократической партии, призванной возглавить рабочий класс и его попутчиков.

Повторялась прежняя схема: идейное ядро формировало мировоззрение и поведение своих сторонников независимо от их происхождения. Цель была прежней — революция и немедленный социализм.

Разлагавшийся капитализмом патриархальный порядок находился в опасной близости с социалистическими идеями: равенство умозрительное отзывалось на то традиционное равенство, о котором мечтал оторванный от корней русский человек — ему был нужен родной обширный мир, обогащенный «черным переделом». В социалистических лозунгах проявилась самая настоящая «почвенная реакция» на развитие буржуазных отношений собственности и индивидуализм. Как «мертвый хватал живого» в этой борьбе России с капитализмом, так и впитанная с молоком матери несвобода заставили русскую интеллигенцию «купиться» на знакомый мотив, из всей европейской цивилизации ухватив и пересадив на родную почву лишь патриархальную утопию.

3

1905 год сродни 1917, но между ними — не шанс, но возможность предсмертного просветления интеллигенции. Когда после бессмысленных жертв на пресненских баррикадах, военно-полевых судов и думских дебатов многим стало понятно, что победа бюрократии над революцией обусловлена не только ее силой физической, но и силой государственного опыта, знания, реальной политики, то недоуменные взоры обратились к интеллигенции. Где же ее образованность, где ответственность за кровавые лозунги, где та жизнь, в которой она намеревалась одержать победу? Глубокий кризис интеллигенции был им ответом. Вполне различимо проявились перспективы ее «обуржуазивания»; утверждение капитализма в России увенчивалось престижностью и выгодностью интеллектуального труда, высокая общественная потребность в грамотных руководителях кооперации и думских деятелях. Демократия и частная собственность, казалось, снимали застарелую мозоль политической и экономической несвободы. «Русская интеллигенция, отрешившись от безрелигиозного государственного отщепенства, перестанет существовать как некая культурная категория», — надеялся современник. Но тщетно…

Многое уже сказано об обреченности царизма, повязавшего с своей судьбой судьбу России. Много «иллюзий наоборот», исторических мифов о способности «гениального» Столыпина найти нереволюционный путь для страны. Нам не следует забывать диагнозов свидетелей и участников событий начала XX века — в них достаточно трезвости и пессимизма. Еще в 1905 году один из вождей русского либерализма писал:

«Русская монархия, которая не заключит с революцией почетного для обеих сторон мира, а победит ее реакцией, эта русская монархия не выдержит не только второй революции, но и второй такой войны, какою была русско-японская война».

Была и реакция, была и еще более страшная война. В короткую паузу меж этих фатальных событий другой либерал прогнозировал: несмотря на то, что реальная политика требует согласия и компромиссов, что только она может обеспечить мирное и стабильное развитие общества, что ожидания революции утопичны и не способны предложить никакой позитивной альтернативы, следует признать, что именно деструктивное, утопическое по существу политиканство имеет все шансы победить в России. Потому что революционализм цинично отвергает мир и стабильность, что он сознательно играет на низменных чувствах толпы, и нужен только фитиль, чтобы заведенная в тупик страна взорвалась… «Пока существует такая русская интеллигенция, какая она сейчас,— писал непосредственно после революции ее свидетель,— революция в России не может быть изжита. Изжить русскую революцию — значит изжить прошлую и современную русскую интеллигенцию». Впрочем, это было уже неактуально — революция осуществила исключительно все идеи интеллигенции, ей, лишенной своей сердцевины, оставалось лишь раствориться в вызванном ею хаосе…

Большевики, уничтожая интеллигенцию размышляющую или покупая интеллигенцию, создающую технологии, вряд ли думали, что построенное ими государство с удивительной точностью повторит судьбу всех деспотий: воспитает своей ненавистью к свободе болезненную к ней любовь, воспитает свое отрицание снова в лице интеллигенции. Правда, история внесла существенные поправки во внешние повторения. Коммунистический тоталитаризм делал невозможным появление политической оппозиции как сплоченной и