Своя война

Программа защиты фантастов «Тараканы и фломастеры» представляет сборник фантастических рассказов № 4 «Своя война»

Художник-иллюстратор — Светлана Ходыревская (http://spasitefantastov.ru/users/amikla).

Сборник распространяется бесплатно, все желающие могут оказать материальную поддержку его авторам, пройдя на их личные страницы.

Все права на произведения принадлежат их авторам. Копирование без согласия авторов запрещено.

Адрес программы «Тараканы и фломастеры»: http://spasitefantastov.ru/^[1]

От составителя

Герои рассказов, вошедших в этот сборник, ведут войну: с врагами и любимыми, со всем миром и самими собой… И у каждого эта война своя. Кто победит в ней, а кто окажется побежденным? И возможна ли победа? Авторы «Тараканов и фломастеров» приглашают читателей поразмышлять об этом вместе с ними.

«Своя война» — не отдельный сборник, в пару к нему выпущен сборник «Свои миры».

Узелки Марита Питерская

Однажды рассказал мне Никита, как давным-давно собрался он побывать в Петербурге.

Зачем это ему понадобилось — не объяснил.

Подходил он несколько раз к Северной столице, а войти не мог.

— Что же тебе помешало? — поинтересовался я.

— Этот «узелок-лабиринт» чужой для меня. Не захотел впускать в свои чертоги, — загадочно ответил Никита. — Запутанный город. Много злых сил сплелось в том «узелке».

— Да что у него общего с лабиринтом? — удивился я. — Прямые линии кварталов, улиц, проспектов…

— Все равно запутанный, — упрямо стоял на своем Никита. — На утонувших и ушедших под землю лабиринтах он стоит, на «узелках» из останков человеческих, загубленные души и замутненные помыслы по его улицам витают…

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Блаженный имел свое объяснение происхождения лабиринта, отличавшееся от того, что мне удалось прочитать. Он называл их «мировыми узелками», связывающими землю с небом, огонь с водой, свет с темнотой, живых с мертвыми.

По словам Никиты, построено их было «великое множество» и не кем-нибудь, а именно «потомками заборейцев».

И якобы каждый род, каждая семья этого исчезнувшего народа создавала свой лабиринт.

(В. Н. Бурлак, «Хождение к морям студеным»)

Красного было нестерпимо много. Обжигающе-яркий, режущий глаз — красный плыл в облаках крыльями кумачей, латунными звездами комсомольских значков вспыхивал и гас на ветру, плясал в огоньках папирос, юркий, как черт, с дымчато-сизым хвостом колечком.

Степанченко Николай Иваныч, петроградский рабочий, убежденный большевик, член РКП(б) с 1918-го, последние две недели ненавидел красный от всей души. С соленым привкусом крови во рту, с головными болями, разрывающими затылок, точно шрапнель, в странных, полубредовых снах — красный не оставлял его с того самого дня, как они начали рыть эту чертову траншею вдоль Обводного, от Волковки к Боровому мосту.

Новая теплотрасса была нужна как воздух — заводам Обводного, с трудом восстанавливающимся после разрухи, рабочим Обводного, уставшим отапливать жилье буржуйками-древожорами. Шел третий год НЭПа, сытого, краснознаменного НЭПа, витрины Елисеевского ломились от семги, лотошники на Невском разносили мороженое и пирожки, в фабричной лавке на прошлой неделе давали сукно, теплой, как валенок, овечьей шерсти, Степанченко взял два отреза — на зимнее пальто к наступающим холодам. НЭП-червонец, круглый, как самовар, красный НЭП, НЭП накормит, НЭП отогреет…

Чертов красный.

— Степанченко, опять набрался с утра? Стыдно, товарищ! Бригада из-за тебя отстает, премии лишимся. И не надо опять мне врать, путаницу плести про «я болею», да «я ни в одном глазу». Вижу я, как ты «болеешь»!

Степанченко смотрел в лицо бригадиру — и видел серым, обточенным волнами камнем заломленную фуражку, и губы, прыгающие ошметками красного, и бледный папиросный дым, щедро впитывающийся в мокрый, дождевой воздух Обводного, и все, что хотелось Степанченко, — сорваться и заорать: «Да мать вашу так, контра недобитая! Опять командовать вылезли, клопы подматрасные?! Опять кровушки нашей жрать?!». И он держался, малодушничал, думал о теплой шерсти и пирожках, о клюквенно-красной наливке, коей он безуспешно пытался глушить кошмары и головную боль… и мутных, как вязкое болото, зеленовато-серых волнах Обводного, лениво плещущихся о гранитный парапет.

— Виноват, товарищ бригадир. Уяснил. Раскаялся. Больше не допущу, — Обводный скрипел песком на зубах, комьями глины тяжко поддавался под лопатой. Стоя по пояс в яме, Степанченко рыл — прямой, как стрела, бесконечно длинный тоннель, раскатанный клубок, вытянувшийся в единую нитку, лабиринт, в котором невозможно заплутать. Очередной рывок — и под лопатой что-то хрустнуло, белое, точно осколки побитого сервиза…

Надвое рассеченный человеческий череп.

И красный вновь нахлынул, жаркой, приливной волной, накрыл собой траншею, набережную и бригадира; хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, Степанченко опустился на дно ямы, и острая, как нож, расколотым концом кость ткнулась ему в запястье.

И наступила темнота.

* * *

…черная, словно бескрайние леса земли Кирьяльской. Гнус, хляби болотные под ногами, вечная сырость — за две недели боевого похода Клаус Стефансон, дружинник Торгильса Кнутссона^[2], маршала шведского, успел возненавидеть эту богопротивную страну до глубины души.

Шел 1300-й год от рождества Христова, и Швеция, под властью христианнейшего короля Биргера Магнуссона, была сильна как никогда, и Тавастланд^[3], земля финская, и Готланд, купеческий остров, покорно несли дань королевской короне, и северная Норвегия, и южная Дания страшились поднять свой голос против нее. Одна лишь Руссия, восточная Гардарика, заморская Страна Городов, смеялась над могуществом шведской короны, и громко вторил подвластный ей языческий Кирьялаланд^[4], богатый землями и пушниной, и не в силах стерпеть насмешку, Торгильс, именем короля, дал приказ о созыве всеобщего ледунга^[5], и острая, как вороний клюв, древобокая стрела созыва^[6] летела из дома в дом, и одиннадцать сотен воинов были собраны на корабли, и Клаус Стефансон был вместе с ними.