- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (9) »
пансионерки. Дама в паутине дортуаров углами железных очков обвилась вокруг них. Как прошлогодний лист ночное лицо её проходит мимо и садится на самсоновский пень, над самым глазов прудика. – «Побегайте дети» и Крестовского проветривает под белопестрым солнцем.
Дети разных возрастов, но старые дети хихикают и не детским безумием веселятся; более молодые просто катаются по земле, постукивая горбами. – «Половите друг-друга» – прошуршала 148 Крестовского желтая бумаги руки.
Дети бегают и лишь одна, в стальном корсете под самый подбородок, с утиными ножками, раздумывает в стороне. Большие глаза раскрыли еще не поспевшее тело и кривой рот с разрезанными губами белеет косыми зубами. – «Поиграй и ты, Еля» – молвила над двойными очками стекла и воды. – «Таня, я боюсь» – и гербарный ветер тревожит моллюска сухими порывами. – «Сорви цветочек, Еля» – отрезала Дама пня. – «Тетенька, мне стыдно» – и топорщится из кирасы груди и железной воронки как несвернутый парус на дрейфующем судне.
Я хочу жениться, по мне очень страшно и очень стыдно.
Март 1915 г.
Владимир Бурлюк. Всадник
Жалоба девы
Сухую кожу грустной девы
Гладит ветер географических пространств
На скалах столбчатых горы…
Ни солнце на небесном зеве
Ни плотность каменных убранств
Ни первоцветия дары
Не веселят худого тела.
– Зачем тепла и света больше
Пролито в русские пределы,
Когда во Франции и Польше
И в зиму кровь поля согрела?
«Я знаю мертвыми напрасно пугают…»
Я знаю мертвыми напрасно пугают отворенных детей
Лишь те, кто забыты и бесстрастны
Знают судьбу молодых костей.
Люди ломают поколеньям суставы,
Чтобы изведать силу крови,
Но ведают ее уставы
Спокойные под ровной кровлей.
«И если я в веках бездневных…»
И если я в веках бездневных
На миг случайно заблужусь,
Мне ель хвоей ветвей черевных
Покажет щель в большеглазую Русь.
Сам. Вермель
А.В. посвящаю
Десять пятистиший о любви
О, сколько цветов
Для тебя я сорвал-бы,
Лишь только-б узнал.
Что улыбкой принцессы
Аромат их украсишь!
* * *
И если-б не знал
Что цветам улыбнуться
Не не можешь ты –
О, сколько цветов-бы я
Сплел в венок – твоей грусти!
* * *
Мы долго ждали
И не любили, и не
Гляделись в небо.
Какими лепесткам
Закрыться нам от солнца?
* * *
Не могу не жить.
К рукам твоим никну. Нет.
Не больно мне знать,
Что средь красных колец – есть
Одно обручившее.
* * *
Хочешь, буду зряч
Без глаз. Лишь болью одной
Цветы отличу,
Что сорваны нежащим
Другом твоим, без лица.
* * *
В листья лотоса
Письмо свое вложи. Я
Не найду его,
Но буду знать – оно ведь
Там лежит, одно, и ждет.
* * *
Памяти Е. Гуро.
Будь я принц ясный
С хлыстиком – я-бы был на
Осленке – ехал
С Весной, и не правил-бы…
– Был-бы ветреный принц!
* * *
Не знал я, что ты
В мои влюбишься брови,
И скажешь любя –
Эти брови любила-б
Над глазами своими.
* * *
Как больно мне от
Жеста гортензии той,
Что разорвала
Алое тело любви
Над моим сердцем смеясь.
* * *
Сердце – театрик.
А ты – примадонна. Грим
Мой печален. Я
Играю в любовь. Ах, нет –
Ты не любишь. Я – умер…
Владимир Бурлюк. Всадник
Борис Пастернак
«В посаде, куда ни одна нога…»
В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега.
Постой, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, лишь ворожеи
Да вьюги ступала нога, до окна
Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.
Ни зги не видать, а ведь этот посад
Может быть в городе, в Замоскворечьи,
В Замостьи, и прочая, – (в полночь забредший
Гость от меня отшатнулся назад).
Послушай, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, одни душегубы,
Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,
Безгласен, как призрак, белей полотна!
Метался, стучался во все ворота,
Кругом озирался, смерчом с мостовой…
– Не тот это город, и полночь не та,
И ты заблудился, ее вестовой! –
Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.
В посаде, куда ни один двуногий…
Я тоже какой-то… я сбился с дороги
– Не тот это город, и полночь не та! –
«Весна, ты сырость рудника в висках…»
Весна, ты сырость рудника в висках
Мигренью руд горшок цветочный полон.
Зачахли льды. Но гиацинт запах
Той болью руд, которою зацвел он.
Сошелся клином свет. И этот клин
Обыкновенно рвется из-под ребер,
Как полы листьев лип и пелерин
В лоскутья рвутся дождевою дробью.
Где ж начинаются пустые небеса,
Когда, куда ни глянь, – без передышки
В шаги, во взгляды, в сны и в голоса
Земле врываться, век стуча задвижкой!
За нею на ходу, по вечерам
И по ухабам ночи волочится,
Как цепь надорванная пополам
Заржавленная, древняя столица.
Она гремит, как только кандалы
Греметь умеют шагом арестанта,
Она гремит и под прикрытьем мглы
Уходит к подгородным полустанкам.
«Я клавишей стаю кормил с руки…»
Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
И было темно. И это был пруд
И волны. – И птиц из породы люблювас,
Казалось, скорей умертвят, чем
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (9) »
