- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (63) »
боюсь спугнуть с ресниц сны…
– Птички нет, звезды нет, неба нет!
Что такое? Грубо кто-то крикнул во тьме и замолк, а звезда все пела и пела, как скрытая за облаком скрипка.
– Неба нет!! – под самым ухом рявкнул голос, и я вскочил, вздрогнул и быстро зашагал к опушке леса, провожаемый песней малиновки.
– Стой, стой, – пела она, – мне жаль тебя, человек, отдохни, человек… Гляди, гляди: скоро из-за горы взойдет солнце…
Но я шел быстро, неся в груди тревогу. Я спешил к горе, чтоб на ее вершине приветствовать пробуждение солнца. И чем быстрей шел, тем крепче сжимала мое сердце печаль. А в сознании трепетала, как мотылек у огня, мысль:
– Зачем все захотел взять себе: устанешь, человек… Помрешь, сгниешь… И не увидишь Неба.
– Что?! – кричу громко.
В ответ звучит в болоте хохот.
И вновь:
– Помрешь… Сгниешь…
– Ну?
– И не увидишь Неба…
Надвинув крепче шляпу, бегом несусь к горе, взбираюсь на ее вершину, дышу всей грудью и терзаюсь надеждой и злом. Уже золотилась заря на востоке, шапкой-невидимкой принакрылись в небе звезды, а внизу темной зеленью щетинился лес.
Вдруг спустилась в душу радость и глазах встали слезы.
Поклонился северу, поклонился югу и западу и, повернувшись к выплывающему из-за снеговых хребтов дню, сорвал с головы шляпу и закричал так громко, что замолкли в кустах соловьи:
– Здравствуй, солнце!
И, обернувшись к болоту, где хохотал дьявол, еще громче крикнул:
– Лжешь! Лжешь! Небо есть и я его вижу.
(обратно)
Колдовской цветок*
Илл. П. Наумова1
Дедушка Изот – настоящий таежный охотник, медвежатник. Вдоль и поперек, на тысячу верст тайгу исходил: белковать ли, медведей ли бить, первый мастак. А соболь попадет – срежет за милую душу и соболя. И чего-чего он только не видал в тайге: – Ты думаешь, эту просеку люди вели? Нет… Это ураган саданул, ишь, какую широкую дорогу сделал… А меня, парень, почитай, на сотню сажен отмахнуло вихрем-то, сколь без памяти лежал… А молодой еще тогда был, самосильный… Изот и леших сколько раз в тайге видал: – Он хозяин здесь… Только что хрещеному человеку он не душевреден… Иду как-то я с Лыской, а он, падло, нагнул рябину, да и жрет прямо ртом… Он и тунгусов, и шаманов их, самых страшных, самых могучих, видывал: – Тунгусов здесь, в тайге, много. Ух, и шаманы же у них в старину были: посмотришь на него раз, умирать будешь – и то вспомянешь… Бродить мне по тайге с Изотом весело. Заговорит-заговорит – знай слушай. Да и тайга зимой красоты небывалой. Вся опушенная белым снегом, густая и непролазная, она кажется какой-то завороженной сказкой, каким-то волшебным полусном. Мы с дедом еле тащим ноги, направляясь на ярко-золотой отблеск вечерней зари. Жучка, высунув язык, черным пятном ныряет по сугробам и устало тявкает, когда сорвавшаяся с сосны шишка обнаружит притаившегося на вершине зверька. До нашего зимовья, крохотной лачуги, добрых версты две. Сумрак все настойчивей выползает из берлог и падей, заря гаснет, в небе одна за другой вспыхивают звезды. – Ну-ка, паря, приналяжем, – кряхтит дед и надбавляет шагу. А вот и зимовье. Маленькое, пять шагов в длину, пять в ширину, наскоро срубленное и кой-как протыканное мхом, оно нам с дедом милее каменных палат. Жучка хозяйственно обежала избушку и, полаяв на все четыре стороны, первая шмыгнула в полуоткрытую дверь.2
Лишь только запылали в каменке лиственничные дрова, мы с дедом повалились на холодный земляной пол и, посматривая на веселый огонек, плакали от едкого дыма, сразу наполнившего всю избенку. – Дед, открой, пожалуйста, дверь. – Пошто?.. Этак, брат, нам и хаты не согреть. Уткнись, коли так, рылом-то в шубу… Он чичас к потолку подымется… От-та-а-к… Дед подбросил еще охапку мелко наколотых дров, огонь заболтал о чем-то, затараторил по-своему, и воздух стал быстро нагреваться. – Ну, садись, – скомандовал дед раскатистым своим басом, – а я дыру открою, надо дым на волю выпустить. – И, весь окутанный облаками дыма, полез на нары, чтоб открыть под самым потолком задвинутую доской продушину. Через полчаса мы, усевшись на разбросанные по земле хвои, пили с ржаными сухарями чай, а над нашими головами колеблющимся голубоватым пологом плавал дым. – Да-а-а… – тянет дед, настораживая к костру котелок с оленьим мясом, – ты говоришь: тайга… Тайга, брат, охо-хо-о-о-о… И народ в ней другой, особый, прямо тебе скажу, дикий народ. Дед у костра стоит, вдвое перегнувшись и, опаски ради, придерживает левой рукой огромную свою сивую бородищу. – Да и вправду молвит, ну кто округ нас есть живой? Медведь да тунгус, вот и свет весь… Куда ни кинься – тайга… Лес, лес да дыра в небо… И никакой к нам пути-дороги… А все ж таки… Дед набил трубку, вытащил из костра головешку, закурил. – А и промеж нас иным часом бывает… Нет, нет да и… Тьфу! чтоб те пятнало, окаянного! – вдруг плюнул дед, – гляди, каку дыру прожег, – и, зажав дымящийся подол рубахи, принялся сердито ворошить палкой прогоравшие дрова. – Что ж промеж вас бывает-то? – А как тебе сказать… Ну, быдто сумленье в голову вступит, куда-то поманит человека, душа вроде как скулить начнет… Вот взвился бы птицей, да улетел бы к самому небушку… Да-а-а… А то тайга, тайга, никакого тебе вздыху нет… Скушно… Да вот погоди ужо, я те расскажу, какой случай мог произойти с одним человеком, прямо будем говорить, с моим родителем. Поужинав и разомлев в тепле, мы стали свежевать с дедом белок: обдирали с них пушистые шкурки и связывали их хвостами вместе по двенадцати штук, в бунты. Жучка, нажравшись до отвала белок, подсела к огоньку и вскоре, подремывая, стала клевать своим острым носом. Дед притащил еще охапку дров и сказал: – Ну, паря, давай укладываться спать. – А случай-то?.. – А ты ложись, знай: ночь долгая… Поди, намаялся день-то деньской…3
Мы лежим с дедушкой Изотом на прикрытых оленьими шкурами хвоях. Костер в углу на каменке ярко горит. Черные, покрытые густой сажей, потолок и стены тихо колышутся в лучах костра, а за крохотным над скамьей оконцем, сквозь вставленную прозрачную льдинку, мерещится голубая таежная ночь. Дед укрылся шубой, а голые ноги подставил близехонько к костру. – Ну, вот, теперича, коли так, слушай… Покряхтел, поскреб обеими руками лохматую голову, сладко зевнул и старательно закрестил рот. – Ну, дак вот, я и говорю. На моих памятях это дело-то приключилось, а я в та-поры мальцом был. Да. И вдруг, братец ты мой, начали мы с матерью замечать, что с тятей чего-то неладное доспелось, чего-то тосковать тятя начал. А жили мы, надо тебя- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (63) »