АЛЕКСАНДР ПЛИТЧЕНКО
ПИСЬМОВНИК, ИЛИ СТРАСТЬ К КАЛЛИГРАФИИ

*

Рецензент А. В. НИКУЛЬКОВ

© Новосибирское книжное издательство, 1988

ВЕСЕННИЕ ПИСЬМА

Ты молод, и твоих детей еще нет среди нас. Но они будут, потому и подумай — чуждые люди соединяются через детей и, дав им растущую жизнь, берегут ее и наблюдают, чтобы она не прервалась, и в том меньше думают о своей смерти, точно жизнь их очнется и поймет себя в детях, взявшихся ниоткуда, как и сами они…

Поэт может действовать инстинктивно, потому что в нем пребывает высшая сила слова. Но кто хочет действовать полемически, тут потребна необыкновенная точность, разъятие ясное и ощутительное показание, в чем дело.

Н. В. Гоголь

Письмо первое

Мы не виделись с тобой три года и все это время толком не переписывались. Не почитать же за переписку обмен праздничными открытками да твои редкие, странные всегда телеграммы. Не стараешься ли ты, ведя все еще холостой образ жизни, производить впечатление на телеграфных девушек, потому и сочиняешь неординарные тексты?

ОТЕЦ МОЙ БЫЛ ПРИРОДНЫЙ ПАХАРЬ

Прочитал я эту твою депешу, и искренне она меня тронула. Сразу далеко, в уголке всего, что помню, сдвинулась темнота и стало кругом горько и тревожно…

Вспомнил, спел про себя старую нашу песню, как знал ее, как слышал когда-то давно в Тырышке.

Удивительно, сильно она выпевала наше сибирское пространство, напрягала его, пронизывала болью родственности…

Ты просишь прислать слова этой песни, они — в конце письма. Пытайся. Сам знаешь, настоящая песня всегда будит душу, ведь не просто так ее начали петь, а только от большой боли, тоски или счастья. Другой раз просто силы не хватает, чтобы спеть что-то настоящее, души не хватает.

Начал с этого, потому что остальное в письме твоем не так просто для ответа. Многое из того, что сегодня занимает тебя, — занимает и меня. Недаром мы встретились (эпистолярно) через три года. Выходит, двигались к одной точке в размышлениях и по пути снова нашли друг друга, чтобы дальше идти вместе. Или, может быть, иначе, — я шел к тебе, а ты ко мне, и мы сошлись на полдороге. Ведь настоящая дорога — это всегда дорога к другу. Это и есть единственно верная дорога людей — дорога к другу.

Но не будем стараться сразу же высказать все, обвалить один на другого все, что несли. Давай-ка присядем и посмотрим, о чем мы поодиночке пытались составить представление и поговорим вместе.

Как поется в старой алтайской песне:

Ты попытался связать воедино в своих рассуждениях природный (хлебный, так ты его назвал) труд с культурой, с движением народа во времени и в пространстве (в качестве последнего ты избрал нашу золотую Барабу), ты так поэтически описал ее буквально в нескольких строках — языки и наречья прошумели по Барабе, как степной ветер, протекли по ней, как протекает полая вода, и осталась наша Бараба — следами дорог, курганами прощаний, маревом древних, как непонятные воспоминания, песен. Ты нарисовал хакасского балбала, смотрящего в степи кино, которое гонит тут же на стоянке заезжий кинопередвижник. Освещенность экрана меняется, он то ярче, то темнее, и глядящий на экран неподвижный каменный воин смотрит невозмутимыми каменными узкими, как клинки, глазами, а лицо воина в такт происходящему на экране — то темнеет, то светлеет и явно меняет свое вековечное выражение…

Сибирь. Сибирское. Сибиряк.

Я не возьмусь тут прямо формулировать тот круг вопросов, который затронуло твое письмо. Поговорим — разговоримся. Скажу одно — они меня задели, тронули. Обрадовало то, что я тоже об этом думал.

Ты предложил для большей наполненности писем и для «притчевого выражения ускользающих идей» обмениваться в письмах сюжетами и прислал мне свой «для затравки». Согласен. Давай.

Вот что я думаю о и вокруг твоего фантастического сюжета: он хорош, но прими его от меня обратно, как принимают нагруженного коня, как принимают чашку, полную ячменя и пр. (Груз можешь снять, если он мешает, а ячмень можешь высыпать, если чашку никогда под него не предназначал.)

Сама придумка о племени, живущем на узком побережье, отгороженном крутыми горами от остального материка, — дает много возможностей. Можно писать беды аборигенов от безконтактного житья, от вечной нехватки всего, что надо жителю; утомительную, изматывающую зависимость племени от единственного источника пресной воды — ручья, текущего с гор.

Вполне естественно дальнейшее развитие сюжета: молодые аборигены не могут мириться с такой жизнью и уходят в горы, чтобы выяснить — почему ручей периодически иссякает, потом вновь наполняется; почему временами в нем течет отравленная вода, и тот, кто ее попробует — умирает в муках.

(Тут бы я добавил: это вынуждает племя выделять из своей среды добровольных «пробователей воды», которые рискуют собой ради жизни всего рода, и после троекратного или семикратного пробования такие смельчаки занимают законные места среди вождей. Или — есть принужденные «пробователи», обреченные на это тем, что они нарушали какие-то запреты. Это в твоем сюжете создаст дополнительное напряжение смысла. Можно будет написать и средний вариант — желающий стать одним из вождей хитростью и обманом или силою и соблазном понуждает пробовать воду за себя.)

Далее, молодые аборигены лезут у тебя в горы. Часть погибает от диких зверей, от трудностей пути. Самые ловкие и удачливые находят в конце концов в горах истинный рай земной: леса, полные плодов и птиц, поля, полные зверя, озера, полные рыбы. Места обетованные… И вот твои молодые аборигены как-то сразу забывают о бедах племени и остаются наверху в раю, пополняя мирный верхний род, утопающий в покое и счастье.

Что-то есть и в таком повороте. Можно <и так. Но не кажется ли тебе, что противу разума — найти