счастливым концом, неизменно победой добра, а потом пошла суровая подчас, а подчас более прекрасная, чем в сказке, жизненная правда». Постижение ее питает социальный протест героя, укрепляет в чувстве не только человеческого, но и национального достоинства. Не забудем, что он живет пока что в стране, где, как свидетельствует писатель, «морем взбунтовавшегося хамства называли паны свои восточные колонии». С тем большей гордостью говорит он о приобщении к книге, которой, как и Алеша Пешков, обязан всем лучшим в себе. И тем больше солнца жаждет его душа — чтобы пришло оно в белорусские «хаты, на поля, на школьную парту…».

По-горьковски народное начало в герое Янки Брыля направляет и его спор с философией долготерпеливого страдания, непротивления социальному злу. С ним связан второй, на этот раз полемический, мотив в творчестве писателя, который автобиографичен для него так же, как и мотив «дружбы с книгой». Восстанавливая историю этой дружбы в лирическом эссе «Мой Чехов», он признает сегодня «воздействие Льва Толстого с его художественной и философской проповедью любви к брату-человеку» самым сильным из всех, какие испытал в юношеские годы. Видимо, дело тут не только в мощи и обаянии толстовского гения, в притягательной силе толстовского гуманизма, который в условиях западнобелорусского крестьянского быта был подобен ослепительному лучу прожектора. Немалую роль сыграл здесь и пример польской литературы, на великих образцах которой молодой Янка Брыль также проходил свою первую школу писательского ученичества. Непреодоленное философское и нравственно-этическое влияние толстовства по-своему коснулось в ней и Болеслава Пруса, и Элизы Ожешко, и Владислава Реймонта. Недаром в некрологе на смерть Толстого Элиза Ожешко называла его создателем того единственного учения, которое ведет мир к спасению…

Вспоминая сейчас свое «юношески безоговорочное восхищение Толстым — не только великим художником, но и философом», Янка Брыль говорит о том, что поправки в него «вносила прежде всего сама жизнь с панским гнетом и народным революционным отпором, сама западнобелорусская действительность», в которой он «жил и искал свою стежку». Не так ли «сама жизнь» властно диктует свои «поправки» и героям его рассказов, убеждая в том, что нельзя «лечить народ от голода вегетарианством»?

История характера, развитая в рассказах Янки Брыля, есть история духовного пробуждения к борьбе, высвобождения из-под власти чарующих слов и прекраснодушных иллюзий, хоть и вырастают они подчас, «словно колос на мусорной куче». Только устремленность добра и наступательная человечность достойны стать программой жизнедеятельного гуманизма. Взывая к действию, она по плечу герою социально активному, цельному и убежденному. Такими героями стали для Янки Брыля «непокорные, славные, родные хлопцы», творившие в годы Великой Отечественной войны ту «партизанскую быль», которой современная белорусская проза обязана многими и лучшими обретениями.

«Верхнего, внешнего блеска у этого человека очень немного. Зато сильна корневая система, — в народе, из которого он вышел в большой свет — бывший работяга-бедняк, боевой партизан, хороший, душевный товарищ…» О героях партизанских рассказов писателя лучше всего сказать словами этой записи из книги «Горсть солнечных лучей». Не показной, «внешний блеск» слепит в них, но властно притягивает к себе именно та невидимая с налета, скрытая «корневая система», что множеством разветвлений уходит в глубинную толщу народа, насыщаясь его социальным и нравственным опытом, проникаясь его трудовой моралью. Неуловимые движения души интересны Янке Брылю ничуть не меньше, чем открытое самоотречение подвига: в малом прорастает большое, небывалое открывается в обыденном, суровая реальность рождает героическую легенду. Как и в самой жизни, в ней побеждает человечность, выстраданная и выстоявшая в ужасах гитлеровской оккупации, среди жестокого насилия фашистских карателей. Этой человечностью всегда одухотворен ратный и гражданский подвиг героев Янки Брыля, даже в тягчайших испытаниях сумевших сохранить нерастраченными свои «души высокие порывы», — верность боевому побратимству, открытость в дружбе, готовность к большой, настоящей любви… «Много можно увидеть за полтора-два часа на киноэкранах. Несравненно больше картин и образов смещается в минутах одиноких ночных раздумий» (выделено мною. — В. О.), — писал Янка Брыль в одном из рассказов конца 50-х годов. Характерное это признание многое объясняет в его поэтике.

В самом деле: сюжетная динамика действия, броский монтаж событий — не стихия таланта Янки Брыля. Если уж прибегать к языку кино, Янке Брылю куда ближе замедленная съемка скрытой камерой, объектив которой предельно приближен к сокровенному в душе человека, чутко фиксирует ее мельчайшие переливы. Недаром его всегда влечет проза, построенная по образным законам лирического исповедания, где, собственно, не происходит ничего значительного, если говорить о внешнем мире событий. И в то же время происходит так много во внутреннем мире души…

«— Вас когда-нибудь били по обнаженному сердцу?..

Или слышал это где, или читал — не знаю, не помню. Но это в последние дни — очень мое…

Вот что такое лирическая проза…»

В неисчерпаемости ее исследовательских возможностей писателя по праву мог укрепить и опыт собственного творчества, знающий примеры успешного преодоления сопротивляемости реального жизненного материала лирико-романтической манере письма.

Так было на подступах Янки Брыля к теме социалистических преобразований родного края, борьбы за новый, колхозный путь западнобелорусской деревни. Сложная и противоречивая действительность первых послевоенных лет, которая в западнобелорусских условиях знала и накал классовых столкновений, и драматизм социальных коллизий, не сразу далась поэтическому восприятию писателя. Подчас оно явно довлело над раскрытием доподлинных социальных конфликтов и идейно-нравственных коллизий, вело к упрощенным художественным решениям. Но в целом такие решения оказались все же неприемлемыми для чуткого к жизни и требовательного к себе писателя. В новой для него теме он напряженно искал свои мотивы, свою интонацию, снова и снова примеряясь к замыслу повести «В Заболотье светает» (1951).

Она говорит о своем и написана по-своему. И это «свое» несет в себе те идейно-художественные качества, которыми Янка Брыль обогатил свою повествовательную манеру, сблизив поэтическое видение жизни с ее социальным исследованием, лирическое отношение к герою — с психологическим анализом его характера.