— Что означает твое «вот кого»?

— Ты знаешь Френка Сайза? — ответил я вопросом на вопрос.

— Еще бы мне его не знать! Он — один из моих клиентов. А что — с ним что-то не в порядке?

— Ну… — сказал я, — Ничего, кроме одного: врет он много.

— Пожалуй. Но ведь он всегда приносит извинения, если что. Печатает, знаешь, такие миленькие маленькие опроверженьица…

— «И никому еще от этого не было вреда», — процитировал я. В три ночи язык еле ворочался — я все еще был в отключке.

— Что это? Ты о чем? Что ты там бубнишь? Я не понимаю!

— Да так, кусочек песенки. Ничего больше.

— Какой такой песенки?

— Тема Боба Хоупа, «Благодарю за то, что помнишь…». Он пел ее Ширли Росс в «Большой трансляции» 1938 года. Да, думаю, это был 38-й. Должно быть, нынче он уж сыт ею по горло.

— А это ведь был год твоего рождения! Тридцать восьмой.

— Ну да.

— И ты не становишься моложе…

— О Господи, Ларри! Ты и мертвого заколебёшь!

— А тебе того и надо бы: начать колебаться, шевелиться, подумать, черт возьми, о своем будущем! Если ты не начнешь это прямо сейчас… Ну что ж! Тогда у тебя, приятель, будет бездна времени поразмышлять об этом. Позже — когда уже стукнет полсотни и ты обнаружишь себя где-нибудь под забором, с двумя грошами в кармане и без малейшего понятия, куда бы кинуть кости!

Самому Ларри было как раз 50. И он был, пожалуй, самым успешным инвестиционным консультантом в Вашингтоне. Казалось, к нему стекались все слухи, сплетни и все те, кто так или иначе имел к ним отношение…и, очевидно, большая часть последних становилась его клиентами. При этом он был истинным «порождением Великой Депрессии». Она все еще преследовала его, и он любил, не жалея красок, живописать страдания и муки несчастных оборванцев, оставшихся в преклонные годы посреди улицы с жалкими медяками в кармане (одна монетка в четверть доллара, три пятака и один гривенник). Иногда он добавлял немного пронизывающего ветра или снега.

— И кого же ищет твой Сайз? — спросил я.

— Журналиста, способного собирать конфиденциальную информацию самого деликатного свойства — как раз такого, как ты, — ответил он.

— Но я не проныра-репортер, — сказал я. — Я, скорее, проныра-историк!

— Ты — человек-ищейка! — заявил Каллан. — Федеральная ищейка! А они даже не дали тебе постоянного статуса госслужащего. Ты — простой консультант!

— Консультант, между прочим, на ставке 108 баксов в день! — ответил я. — И, если говорить с точки зрения службы, я самый долгоиграющий консультант в городе. И все время возвращаюсь и возвращаюсь к Камелоту…

— И Билли Сол Эстесу…

— И к аферам Корпуса Мира в Нигерии. Тогда, помнится, мы очень аккуратно запрятали концы в воду.

— И в итоге за 12 лет ты сменил двадцать одно место службы, — тоном резонера завершил Каллан.

— Должностей, Ларри! Служба у меня всегда была одна — во благо моего Президента.

— Никаких социальных гарантий, — забубнил Каллан. — Никакой тебе пенсии. Никакой медицинской страховки! И, кроме всего прочего, твои политики тебя всегда подставляют. Я вообще не понимаю, как ты умудрился выжить в последние четыре года!

— Очень просто! — ответил я. — Я всего лишь откопал несколько мертвяков, в закапывании которых мне приходилось принимать участие. Подобные услуги я могу предложить и следующей администрации… Если она когда-нибудь появится.

— Я думаю, что ты просто обязан поговорить с Френком Сайзом.

— А Сайз упоминал о чем-нибудь интересном — к примеру, о деньгах?

Возникла некоторая пауза.

— Э-э… На самом деле я еще не говорил с Френком.

— А с кем же ты тогда говорил «на самом деле»? — передразнил я.

— Я говорил с Мейбл Зингер. Она — личный секретарь Френка. Ты знаешь Мейбл?

— Да, что-то слышал, — сказал я. — А Мейбл упоминала о чем-нибудь интересном — к примеру, о деньгах?

— По правде говоря, нет. Но она упомянула кое-что еще, — что тебя уж точно должно заинтересовать!

— Что же?

— Ты сможешь работать на дому.

— Ты имеешь в виду — никаких «с 9 до 5»?

— Вот именно.

— Ты уверен?

— Именно потому я тебе и звоню! — заявил Каллан. — Это даст тебе возможность спокойно отслеживать приключения того француза… ну, того, о ком ты постоянно пишешь свои статьи. Как там его имя — Бон- и что-то…

— Бонневиль, — подсказал я.

— Да, Бонневиль! Он ведь, кажется, давненько уж помер, не так ли?

— Да уж около ста лет назад, — ответил я.

Глава вторая

В конце 1959 года, когда я был кандидатом на получение ученой степени по истории в Университете Колорадо, Бобби Кеннеди вихрем пронесся по Западу в поисках тех, кто хотел бы видеть его братца кандидатом в Президенты. Мне был тогда всего 21 год от роду, и я числился социалистом — но тем не менее я взял и организовал что-то типа кружка под названием «Студенты-республиканцы за Кеннеди». Это произвело много шума,^[1] но все же недостаточно, чтобы предотвратить потерю Джоном Кеннеди штата Колорадо на выборах 1960 года. Не хватило около 62 тысяч голосов.

Теперь я не социалист. После 12 лет работы на Правительство я — скорее анархист.

Однако братья Кеннеди оказались истовыми приверженцами принципа «дележа добычи».^[2] Полные благодарности за мои старания, они пригласили меня в Вашингтон. Прибыл я туда в начале февраля 1961 года, и поначалу никто не имел понятия, что же со мной делать. Поэтому меня сделали консультантом — на ставку в полсотни баксов в день — а затем приписали к чему-то загадочному под названием «Продовольствие за мирное существование!».

Сей эпохальный проект был запущен из маленького, но роскошного кабинета в старом Административном Здании, по соседству с Белым Домом, неким молодым экс-конгрессменом по имени Джордж Мак-Говерн.^[3] Бедняга уже просто не знал, как иначе от меня отделаться.

В итоге было решено, что мне, как без пяти минут историку, сам бог велел заняться историческим описанием первого путешествия «Пищи за Мир» — от момента, когда суда с провиантом под соответствующие фанфары покинут Балтимор, до того светлого дня, когда вышеуказанная Пища наполнит желудки борцов, чьи сердца и умы день и ночь добывают победу во имя Демократии.

Полагаю, что в том далеком 1961-м чрезмерная наивность была распространена значительно шире, чем сегодня…

Первые 300 тонн пшеницы благополучно достигли западного побережья Африки. Зерно предназначалось гражданам одного из тамошних государств — из тех, что изнывали под британским гнетом пару сотен ужасных колониальных лет. Треть груза испарилась на черном рынке буквально в первый день после выгрузки. Остальное