грубых, сжатия,

клянусь, что не дрогну! Не сдамся в боях.

Все плахи – на вынос. Штыки все – на вылет.

Чего вы твердите, что мантру, враги,

что вспороты наши Икаровы крылья?

Что в наших раненьях не видно ни зги?

Что в наших отверстьях от пуль – тьма небесная.

Ни тьма – а высоты!

Ни темень – а свет!

По-вашему лишнее и бесполезное,

ненужно цветастое, пропасть над бездною,

и что нас – вселенских, Атлантовых – нет.

Как Китежа нет. Атлантиды. Бореи.

И что за страна эта – дивная Русь?

Что ищет во всём справедливость? Роднее

нет поисков. Нету пыльцовей, хмельнее,

я – дочь трудового народа, клянусь

раскрасить вновь шёлком из алого ситца

полмира. Полцарства. Жди парус, Ассоль!

Жги –

Русь очерняющих, грязных страницы!

Историю нашу порочащих. Спицы

вставляющих в рёбра! Орущих «jawol»!

Я – дочь трудового народа. Я – соль.

Мой дед был замучен, истерзан в концлагере,

а бабушка с голода пухла в Сибири.

Мы верили в лучшее, ибо мы – факелы.

Мы больше. Мы выше. Мы ноевей. Шире.

Спасительней мы. И творительней в мире.

Запомните наши учения русского!

Уроки истории. Правды. И мускулов.

Ботинок Хрущёва, покажем, мол, кузькину!

И, вправду, клянёмся! Вы миром, что тиром

хотите напичканным мусором, мускусом,

как будто борделью, как будто трактиром

главенствовать, править сквозь вогнутый космос.

Не будет по-вашему. Нет.

Мы клянёмся!

***

…как мне льстило! Казалось мне, ну, точно я – та!

Ты – на поле сраженья, а я тебе – стрелы, колчан.

Ты коня запрягаешь, а я подаю хомута

и броню очищаю, где раны нанёс ятаган.

Открываю ворота. Крещу. И чего-то шепчу.

А потом догоняю. Молю, чтоб остался со мной.

И – себя я кидаю под ноги твои, как свечу

восковую, дрожащую. Слёзы легли пеленой.

Постепенно, по капле входил бы мне в сердце рассвет,

города бы втекали твои, купола и мосты.

Да, я та, что ждала тебя множество, тысячи лет.

До себя. До рожденья. В ребре оставалась, где ты.

Мне казалось, я – то, что тебе было нужно сейчас.

И всегда. Помнишь, там на Волхонке московской есть храм?

Там такой золочёный, дубовый огромнейший Спас!

Мне казалось, и что ещё надобно, радостным, нам?

Мне не надо ни злата, ни серебра. Это смешно

что-то требовать, что-то просить у тебя, мол, купи.

Вот представь: Пенелопа прядёт по утрам полотно,

по ночам распускает с двенадцати и до шести!

Мне казалось, казалось… наивная, как ни крути.

Говорила – не слышал. Звонила – вне доступа. Вне

абонента и зон, и углов. Лишь полсвета в горсти,

но уже обосененно. Листья кружат в тишине.

Слишком много придумала. Слишком высок постамент,

на который сама же тебя вознесла без хлопот,

целовала стопы. Но один не учла я момент.

Я не та, я не та. Ну, а ты, мой единственный – тот!

***

Слово в начале было. Струилось.

Слово свивалось, как бабочка в кокон.

Билось. Как в бубен. В исчадье и стылость.

Слово за слово, как око за око.

Фраза за фразой, гласной, негласной.

Общий фундамент –

святой, праславянский.

Слово – оно архитектор и мастер,

каменщик, плотник, глашатай и пастырь,

кружев орнамент.

Сжальтесь, молю я! Я слово рожаю.

Я пуповину отсекла, отгрызла:

слово вначале на поле, на ржави,

в лоне отчизны!

В лоне вселенной молочные реки,

светлые слёзы, что сжаты до слова.

Нет его в птице – оно в человеке,

нет его в звере, чья поступь песцова,

в дереве, в пластике, в кости тигровой.

Слово царёво. Оно кумачово.

Слово пудово, тесово, толково.

Слово терново!

Душу оно до крови искололо.

И из груди, еженощно сгорая,

вновь возникая, как феникс из пепла,

рваные крылья от края до края

крепнут.

Старше всех стран, всех племён и созвездий,

но кукушонком, где осыпь, где яма

падает, крошится, рвётся о бездну:

«Мама!»

Слово щитом на воротах Царьграда,

взмывом алеющим русского флага,

русскому слову любая громада,

плечи атланта – всё кстати, во благо.

Просто не трогать, где больно, не надо!

Русскому слову я сердце всё – в топку,

словно бумагу.

***

Какая из меня свекровь получится? Ты только представь!

Добрая ли, справедливая, лучшая? Мама мам?

Мой кареглазый! Мой сын – правь, навь, явь,

молитвослов мой, псалтырь мой и Нотр-дам.

Перелила в тебя жизнь. Я – сосуд древнерусский, кувшин,

ты перельёшься в детей своих будущих: плоть, небо, звук!

Здравствуй, о, женщина! Та, что полюбит мой сын.

Не причиняй же ему этих звёздных, космических мук!

Только тепло. И горстями, ковшами хрусталь

из световых этих ласточек, этих щемящих лучей.

Обожествляясь, единственной женщиной стань!

Я умоляю во имя всех жарких ночей.

Сердце моё пахнет хлебом, исклёванным вдоль, поперёк.

Сердце твоё, словно булка ванильная – сахар, изюм!

Пусть изо всех, сколько в мире путей и дорог,

пусть, хоть одна, но ко мне, приведёт на порог,

ежели вдруг перемелется в крошки – лукум,

если раскрошится. Верь, что я рваный простор,

крылья его, его генный, пыльцовый набор,

ваши тела я сращу! Телом – тело в упор!

Пласт огневой да с Везувием тем, что превыше всех гор!

Не прокурор – я! Свекровь – это сродная кровь.

Ах, капелюшка, дождинка людского добра!

Я не обижусь: хоть молви, хоть злись, прекословь.

Просто из цивилизаций, как мир, я стара!

Бывших, погибших, утопших, сгоревших – древней,

Майи, Египта, Кароля, где Солнца Врата.

Но о себе я не буду. Хочу я о ней:

солнечной пряже, невестке, кусочке холста.

Если подружимся. Если сплотимся в одно.

Что монолит. Что бетон. Что алмаз. Тёплый кров.

Но я хочу, чтобы сталось, срослось всё равно,

чтоб изваяло меня бы – в свекровь!

Вот и пойду нынче я, вот пойду в ближний храм,

скромный платок повязав, спрятав слёзы в прищур,

Всё за Россию просила, за космос, за родину там.

Батюшка!

Нынче о личном, сыновнем, молясь, попрошу!

КОМЕТА

Что тебе моя жизнь – траектория жаждущих?

Так гореть, как горела под этими солнцами

в ярко алых хлыстах, в море льда, стекло-пастбищах

я не знаю, как можно меняться нам кольцами.

С указаньем пути, с предсказаньем столетьями,

ты – сияющим эллипсом в угли сожженная,

«по Сварожьи хоже» – всем огнивом согретая,

а трубач нам играет, и глотка – лужёная.

Рио-самбо, сонату. Нет, лучше на паперти

рассыпаться на пенья, чем звуков сближение.

Это словно бы спички

подать поджигателю –

Геродоту, чтоб храм он спалил в час затмения!

«Храм искусства гори! – чтоб орал он, безумствуя.

А трубач продолжал бы дуть в жёлоб экватора.

У тебя на страничке в контакте прохрустово

это ложе горящее. Мне так не надобно!

Вдоль орбиты твоей. Но без мук прикасания.

Погляди: вон волхвы снова в путь собираются,

вновь пакуют дары: рис, пахлава,