его безмерно счастливым, и о другой он и не мечтал. Кроме того, у него появились племянники — Анжелика, у которой чадолюбие явно преобладало над страхом боли и смерти, за прошедшие годы родила дважды — сына Оливье и дочь Франсуазу. Оливье де Ла Фер, худенький темноволосый мальчишка с задумчивым взглядом, явно пошёл в отца, Франсуаза, пухленькая хохотушка со светлыми кудрями, в мать. Эжени часто навещала детей мушкетёров — постепенно то, что началось с гневной отповеди в замке Сен-Мартен и продолжилось нежданным спасением на крыше Нотр-Дама, переросло в настоящую дружбу. Дети мушкетёров служили королю столь же преданно, как когда-то их отцы, и Людовик XIV расцветал, поднимаясь на пик своего могущества, плодил детей, приближал и отдалял фавориток. Мария-Терезия оставалась при нём верной и незаметной тенью, Анна Австрийская тихо ушла в мир иной пару лет назад, воссоединившись со всеми, кого она знала и любила, и с теми, кто любил её, и дети мушкетёров искренне оплакали королеву.
Атос, Портос, Арамис и д’Артаньян продолжали жить в их детях и в детях их детей, как и Венсан де Сен-Мартен продолжал жить в своей внучке. Эжени всё-таки примирилась с Матильдой, навестив её в монастыре вместе с дочерью — даже очерствевшее вдовье сердце растаяло при виде маленькой Коры, и Матильда, стиснув зубы, приняла Леона дю Валлона как мужа своей дочери и владельца замка Сен-Мартен. Хотя настоящей хозяйкой всё же была Эжени — Леон послушно вникал в тонкости управления замком, но не пытался забрать у неё бразды правления. Имение Портоса, медленно, но верно отстраивавшееся после пожара, так и не стало для бывшего капитана родным домом, хотя Эжени во время кратких визитов туда нашла замок очаровательным в своей мрачности и долго бродила по тёмным коридорам, пытаясь поймать неуловимые тени прошлого, витавшие между стен. Мамбо, старый слуга Портоса, напомнил ей Бомани, хотя владел французским языком куда хуже. Он обожал детей Леона и Анжелики не меньше, чем Бомани обожал Кору. Глядя, как старый негр рассказывает зачарованно слушающей девочке про живых мертвецов, древних богов и пляски охотников у костра, Эжени радовалась тому, что у их семьи есть такой верный защитник.
Сюзанна вскоре после окончания истории с Корнелией вышла замуж, что не помешало ей остаться служить в замке, по-прежнему болтать с подругами и приносить госпоже последние новости. Даже лишившись магии, Эжени иногда сталкивалась с нечистью — впрочем, чаще всего это были безобидные лесные духи или призраки, оставившие на земле незавершённые дела. В других провинциях то и дело вспыхивали крестьянские восстания, но в краях Эжени всё было тихо и спокойно, словно их и в самом деле укрывал незримый покров волшебства. Крестьяне любили свою госпожу и её супруга, любили их маленькую дочь, и Эжени ощущала себя в безопасности в этих местах. Проезжая по холмам, рассказывая Коре истории, отправляясь с Леоном в его владения или отдаваясь ему в постели, она чувствовала себя счастливой — настолько, насколько это было возможно после потери магии, которая напоминала о себе тянущей болью, и тогда Эжени ощущала себя такой же неполной, как человек, лишившийся на войне руки или ноги. Волшебство ушло навсегда, оставив после себя дыру, которую не могли заполнить даже муж, дочь, друзья и родные края.
Шум внизу вырвал Эжени из воспоминаний, и она со вздохом отложила шитьё, понимая, что сосредоточиться не удастся. Вот послышались тяжёлые шаги Леона, ему навстречу звонко протопала Кора, зазвучали голоса — девочка о чём-то возбуждённо рассказывала отцу. Затем снова раздался шум, и шаги Леона стали громче — он направлялся к спальне Эжени, причём бегом. Встревоженная, она поднялась с кресла и развернулась к двери в тот самый миг, когда муж ворвался внутрь — таким взволнованным она видела его лишь однажды, когда он столь же поспешно ворвался в спальню, где она приходила в себя после родов.
— Что-то случилось? — Эжени настороженно посмотрела на Леона.
— Кора, — он задыхался после быстрого бега и сжимал эфес шпаги, не боясь оцарапаться об острые рожки Вакха — Александр Клеман, несмотря на свой возраст, оказался искусным кузнецом и сумел-таки починить оружие, унаследованное Леоном от отца, сплавив две части воедино. — Ты должна… это увидеть. Кора! — крикнул он через плечо. — Иди сюда и покажи маме… то, что показала мне.
Кора немедленно появилась в дверях — тоненькая, как молодое деревце, сияющая большими голубыми глазами и трясущая тёмными локонами. Она положила на пол перед собой вороньи перья, бывшие некогда оберегом Леона, — однажды он по доброте душевной отдал розетку из перьев дочери, и та немедленно распотрошила её.
— Смотри, как я могу! — с этими словами Кора взмахнула рукой, и перья, повинуясь её движению, поднялись в воздух и медленно закружились, словно танцуя. Леон перевёл изумлённый и в то же время восхищённый взгляд с дочери на жену — та стояла неподвижно, изо всех сил сжимая спинку кресла, и по лицу её катились слёзы.
— Ты плачешь? — Кора нахмурилась, и перья тотчас же упали на пол. — Я сделала что-то плохое? — она встревоженно оглянулась на отца, и тот, опустившись на одно колено, прижал дочь к себе.
— Нет, — проговорила Эжени, чувствуя, как к горлу подкатывают рыдания. — Нет, Кора… То, что ты сделала — это чудесно, прекрасно, замечательно…
— Твоя магия никуда не исчезла! — воскликнул Леон. — Она возродилась в нашей дочери! Кора — тоже волшебница!
— Боже мой, как же я счастлива, — прошептала Эжени, приближаясь к ним. Она упала на колени, обнимая дочь, и Леон притянул к себе их обеих. Так они и стояли втроём под лучами солнца, льющимися из окна, и Эжени ощущала бьющую в дочери магию, ещё первозданную и необузданную, только-только пробудившуюся, но несоизмеримо большую, чем у неё, и это осознание наполняло её не завистью, а счастьем. Волшебство никуда не ушло, оно было здесь, а значит, была жива Бретань с её призраками, духами и колдунами, с её страшными сказками, тенистыми лесами и зелёными полями, были живы мушкетёры и их дети, была жива Эжени, и тянущая, сосущая пустота внутри неё начала понемногу затягиваться.