вернуться, чтобы осветить предмет над дверью. Это было не распятие, как можно было ожидать, и не подкова, а фигурка, вырезанная из дерева и изображавшая не то божка, не то демона. При её виде Леон почему-то вспомнил Вакха с всклокоченными волосами, скалившегося на него с эфеса его собственной шпаги.

— Это чтобы прогнать злых духов, — послышался сзади низкий голос.

Леон резко развернулся, по привычке потянувшись к поясу, хотя шпага оставалась у него в комнате — он посчитал глупым и невежливым ходить по чужому дому с оружием. На миг ему показалось, что голос бесплотен и исходит из самой тьмы, но потом в тени обрисовались очертания высокой фигуры, блеснули белки глаз и белые зубы, и стало понятно, что с Леоном говорит человек — человек, кожа которого чернотой почти не отличалась от черноты ночи.

— Это, — негр кивком указал на фигурку над дверью, — чтобы никакое зло не зашло в этот дом. Ни злой дух, ни злой человек.

— Ты Бомани? — придя в себя после недолгого замешательства, спросил Леон, злясь за свой внезапный испуг. И почему Сюзанна не сказала ему, что их конюх — чёрный!

— Да, это я, — Бомани не прибавил ни «сударь», ни «господин Лебренн» и не сделал даже попытки поклониться. Вблизи было видно, что он уже немолод — кожу изрезали морщины, глубокие, как трещины на коре старого дерева, короткие курчавые волосы были словно присыпаны снегом, но чёрные глаза оставались живыми и яркими, и нельзя сказать, что они смотрели на Леона дружелюбно.

— Ты хорошо говоришь по-французски, — помедлив, произнёс сын Портоса, опуская руку со свечой. При этом он вспомнил Мамбо, старого слугу своего отца, тоже негра, который, по рассказам Анжелики, упорно называл своего хозяина «хозяйкой».

— Я уже долго живу здесь, — Бомани чуть склонил голову.

— «Здесь» — во Франции? Или в этом доме?

— Во Франции. И в этом доме, — он ронял слова тяжело и неспешно, словно камни, и это разозлило Леона, но он заставил себя успокоиться. В конце концов, если этот старик уже давно служит хозяевам и по-настоящему предан им, нет ничего удивительного в том, что он настороженно отнёсся к чужаку.

— Я здесь затем же, зачем и ты, — прямо объявил он. — Чтобы защищать твою хозяйку. И Сюзанну тоже.

— Это хорошо, — Бомани медленно кивнул. — Я уже стар, и мне трудно их защищать. Хотя госпожа Эжени и сама может постоять за себя, — на этих словах Леон, вспомнив хрупкую печальную девушку, с которой он разговаривал в гостиной, не смог сдержать скептичной усмешки. Бомани, должно быть, не видел женщин, которые и вправду могут постоять за себя — Жаклин д’Артаньян, Анжелику дю Валлон, Луизу де Круаль… При мысли о последней у Леона кольнуло сердце, и он перестал улыбаться.

— А Сюзанну надо защищать, она ведь такая… Как бабочка, которая летит на огонь, — с глубокой грустью продолжил Бомани, и Леон снова усмехнулся, на этот раз поразившись красоте описания.

— А то, что у вас в краях водятся привидения, оборотни и прочая нечисть — правда?

— Правда, — черты лица старика снова стали жёсткими. — Только вы не верите. Никто сначала не верит. А потом уже бывает слишком поздно…

— Бомани, хватит пугать господина Лебренна страшными сказками! — с лестницы сбежала Сюзанна с подсвечником в руке, в своём лёгком голубом платье и впрямь похожая на бабочку.

— Я не боюсь, — немедленно возмутился Леон, а негр только покачал головой.

— Когда меня спрашивают, я говорю правду, всегда только правду.

— А вы верите во все эти истории? — бывший капитан повернулся к Сюзанне и тут же пожалел об этом. Кажется, она всё-таки решила, что он с ней заигрывает — засверкала глазами и рассмеялась.

— Конечно, верю! Я верю и в духов, что расхаживают по лесу, и в огоньки на болоте, что ведут в самую топь, и в волка, что каждое полнолуние воет на луну, и в кровопийц, что сосут кровь у спящих! Но я никогда не выхожу из дома ночью, а ещё у меня есть крест, он меня защитит! — она продемонстрировала блестящий маленький крестик, висящий на её шее.

— Нехорошо смеяться над таким, — Бомани покачал головой, укоризненно глядя на девушку, но та продолжала хохотать и сверкать глазами.

— А теперь у нас есть вы, господин Лебренн, вы нас всех защитите!

— Сюзанна, — это негромкое слово эхом разнеслось по замку. Наверху лестницы стояла Эжени де Сен-Мартен, тоже с подсвечником, и от неровного золотистого света её лицо казалось ещё бледнее.

— Да, госпожа, — служанка повернулась к ней, не переставая улыбаться. Леон быстро перевёл взгляд с неё на Бомани — тот глядел на хозяйку такими же грустными и полными тоски глазами, с какими говорил о Сюзанне. «Конечно, по одному взгляду трудно судить, но кажется, слуги любят свою госпожу», — подумал Леон.

— Ночь близко. Даже если ты не веришь в призраков, это не повод не запирать двери и окна, — без улыбки произнесла Эжени.

— Иду, госпожа! — Сюзанна быстро присела и метнулась прочь. С Бомани хозяйка просто обменялась взглядами, тот слегка поклонился и растворился в темноте, из которой так неожиданно появился. Эжени посмотрела на Леона, и её взгляд стал сочувствующим.

— Вы, должно быть, устали с дороги, господин Лебренн. Лучше вам отправиться спать.

Спорить не имело смысла, поэтому он коротко, по-военному, кивнул и зашагал по лестнице. Уже на самом верху он обернулся, но Эжени, как и в прошлый раз, исчезла, не издав ни малейшего звука.

***

Следующие несколько дней были настолько спокойными, что Леона даже начало тревожить это спокойствие. С хозяйкой дома он почти не виделся — Эжени де Сен-Мартен занималась какими-то своими делами, часто уезжала из дома, возвращалась в сумерках (но никогда позднее!), принимала пищу в своей комнате, и Леон чувствовал себя ненужным, видя из окна, как она скачет на светло-сером коне по направлению к деревне. Он сам тоже пару раз бывал там — на него косились как на чужака, он видел жадные и полные любопытства взгляды крестьян, слышал перешёптывания за спиной, но — странное дело! — это его почти не задевало. Он ведь был готов к такому, знал, что уезжает в незнакомый край, где его никогда не примут как своего. «И пусть не принимают», — почти без злобы думал он. «Лучше уж быть чужаком здесь, на краю света, чем быть чужаком рядом с родной сестрой и её друзьями».

Трое остальных жителей дома казались ему воплощением трёх цветов, безраздельно властвовавших в замке — серого, белого и чёрного. Серым была Эжени с её серыми глазами, неизменной любовью к серым платьям (а может, других в её гардеробе просто не имелось?) и серым конём. Чёрным был Бомани, который, словно желая подчеркнуть свой необычный цвет кожи, одевался почти всегда в чёрное,