неправдоподобно пылко объясняясь в любви и намекая на длительное воздержание. А вдруг он и вовсе встречается с ней только ради постели?!

Она так боялась сделать роковой неверный шаг, что решила с ним порвать.

В ночь перед запланированным расставанием она сильно плакала, но это только придало ей сил: слезы очищают от сомнений. Встретившись с ним, как она решила, в последний раз и сообщив ему о своем намерении, она неожиданно почувствовала в нем такую боль утраты, что едва не передумала.

– Но я ведь уже люблю тебя! – едва слышно прохрипел он куда-то в пространство, и на щеке, которая была ближе к Вере, четко обозначился желвак; ей даже показалось, что она услышала, как от нагрузки скрипнули его сжатые зубы.

– Мы все равно не смогли бы долго быть вместе, – не очень уверенно возразила она, хотя в душе уже презирала себя за слабость.

– Почему?!

– У нас слишком разные интересы.

– При чем здесь интересы? – то ли удивился, то ли возмутился он. – Я тебя люблю!

В тот момент в ее душе шла пресловутая война между ангелом и демоном. Ангел спокойно и уверенно убеждал с чувством выполненного долга уйти и не оглядываться, демон же издевательски направлял в ее сторону легкий летний ветерок, доносивший такой уже родной запах полуподвальной прелости, который источала каждая пора его высокой шеи, графичных ключиц, рельефных плеч…

«Возьми себя в руки, Вера! – приказала она себе, насильно вызывая в памяти Маринкин брак, который, несмотря на все пышные торжества, уже кубарем катился к разводу. – Ты же не хочешь повторить ее ошибку!»

Ее молчание, видимо, стало для него невыносимо, и он попытался прекратить муку:

– Скажи мне только, я тебе вообще нужен? Если нет, я уйду из твоей жизни навсегда.

«Боже, сколько фальшивой театральности! – заскрежетал в ней безупречный вкус. – Если я сейчас поддамся простому зову плоти и продолжу с ним отношения, то просто перестану себя уважать!»

Превозмогая желание подойти к нему поближе и положить подбородок туда, где его высокая сильная шея становится плечом («Какая непростительная распущенность, Вера!»), она преодолела путы физиологии, решительно встала со скамейки, выдавила из себя кровавое «не нужен» и, приняв сторону ангела, гордо понесла свой пылающий столп души в сторону метро.

Александр остался один на скамейке бульвара и, как и обещал, больше ее не беспокоил.

Душа пылала еще несколько месяцев, а потом полностью прогорела изнутри; осталась только обугленная твердая оболочка. Вера твердо знала, что ей больно не от любви, а от жалости – она ведь нарушила с детства усвоенное правило об ответственности перед теми, кого приручила. Но иначе было нельзя: продолжение отношений с этим человеком было бы ошибкой.

Больше она с мужчинами не встречалась. То ли после этого неудавшегося романа остался ожог, на месте которого образовалась рубцовая ткань страха повторения боли, то ли просто ей ужасно не везло с мужским окружением, но она не видела среди них ни одного приличного человека. В конце концов она создала вокруг себя спасательный круг из многочисленных приятельниц, которые заполнили собой все вакансии ее души, отведенные природой для мужчин: с подругами она ходила в театры и рестораны, ездила в отпуск, встречала Новый год и даже воспитывала детей (благо у Лены их было целых трое). Вера очень постаралась, чтобы места для мужчины в ее жизни не было.

Ах да, был все-таки еще один, которого случайно занесло в эту стерильную женскую среду. Знойный испанец Уго, опять же какой-то знакомец Марины. Позарился на Верину классическую русскую красоту: большое белое тело, крутые бедра, которыми она без всякого соблазняющего намерения покачивала при ходьбе, пышная высокая грудь (как она ни пыталась ее прятать как нечто вызывающее, она все равно прочитывалась опытным мужским взглядом даже под свободной одеждой), почти прозрачные серые глаза, которые всегда были тщательно подкрашены (ходить без макияжа неприлично), светлые волосы, собранные на затылке в тяжелый пучок… Для иностранца, тем более испанца, она была просто воплощением русской женщины! Когда Вера Викторовна, даже уже в своем зрелом возрасте, ездила в отпуск к морю, ей частенько присвистывали вслед южные мужчины, которые в ослепляющих лучах влечения к женщине не замечали ледяной глазури, покрывающей ее красоту. Но она, конечно, никогда не реагировала на эти унизительные намеки.

Уго тоже не устоял и со всей энергией испанской страсти пытался заставить Веру разглядеть в нем мужчину. Но Вера выдержала натиск: это было совсем нетрудно. Уго был настолько эмоционален, что его броуновское движение не вызывало в ней ничего, кроме досады. К тому же он так коверкал скудные слова и так убого выражал свои мысли, что они (эти мысли) казались такими же убогими, как и их вербальное воплощение. Вера воспринимала его как недоразвитого ребенка, которого можно только жалеть, но уж точно не рассматривать как потенциального мужа.

Впрочем, и с развитыми детьми она общаться не умела. Единственное, что она к ним испытывала, – это желание учить. К своей работе она подходила ответственно, но сухой холод ее объяснений не передавал живой мысли. Дети ее не любили, считая надменной, занудной и даже злой. Вера Викторовна знала, что за глаза они называют ее Бабищей. Другая бы на ее месте оскорбилась, но Вера воспринимала учеников просто как педагогический материал, на который не распространяются человеческие эмоции. С Лениными детьми она тоже старательно исполняла свой педагогический долг, что не приносило особой радости ни одной из сторон. Ленка пыталась защищать своих отпрысков от навязываемых им знаний-умений-навыков, но была для этого слишком слабохарактерной. Железная воля Веры придавила своей тяжестью всю Ленкину семью, включая недомужа.

Где-то в глубине души Вера Викторовна даже была уже рада собственной бездетности, потому что понимала, что рождение ребенка в ее случае могло стать непростительной ошибкой, о которой она, вероятнее всего, очень скоро бы пожалела. И раз уж она отказалась от брака, который при необходимости все же можно было расторгнуть, то решаться на пожизненные обязательства материнства было теперь, по ее мнению, совершенно безрассудно.

Свое одиночество она принимала как данность. Для общения ей вполне хватало подруг, а семейная жизнь все больше казалась ей чем-то противоестественным: какой-то совершенно чужой человек, как говорится, начинает «мелькать перед глазами, туда-сюда, туда-сюда» и к тому же требует заботы, внимания, возможно даже самоотречения!

Вера же Викторовна не готова была отречься, потому что очень себя любила. Она с педантичной регулярностью умащивала