- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (178) »
Алексей Михаилович Ремизов Собрание сочинений в десяти томах Том 5. Взвихрённая Русь
А. М. Ремизов. Берлин. 1922 г.ВЗВИХРЁННАЯ РУСЬ
БАБУШКА{*}
Нас в вагоне немного. Было-то очень много — в проходе стояли, да слава Богу, кто в Гомеле высадился, кто в Жлобине, кто в Могилеве, вот на просторе и едем. Старик, дровяной приказчик с Фонтанки, вылитый Никола с Ферапонтовских фресок, весь удлиненный, а лицо поменьше, — в Новгород на родину едет; курский лавочник с женою, степенные люди, в Петербург едут — Петербург посмотреть, да бабушка костромская Евпраксия. Все с богомолья едут из Киева. Показался им Киев, что рай Божий: ни пьющего, ни гулящего не встретили богомольцы в Киеве, ни одного не видели на улице безобразника, а много везде ходили — ходили они по святым местам, службы выстаивали, к мощам да к иконам прикладывались. —Не город, рай-город! —Лучше нет его. —В трактирах с молитвою чай пьют. —С молитвой закусывают.Только и разговору — Киев: хвалят-не-нахвалят, Бога благодарят. Бабушка в серенькой кофте, темная короткая юбка, в темном платке. Бабушка все по-монашенски, и не скажет как-нибудь «спасибо», а по-монашенски — «спаси, Господи!» Прижилась, видно, к святыням и сама вроде монашки сделалась. Долго и много хвалят Киев, о подвижниках рассказывали, о нечистом; не обошлось и без антихриста. Бабушка и антихриста видела — только не в Киеве...
«Три ему года, три лета, а крестил его поп с Площадки Макарий, и было знамение при крещении, сам батюшка рассказывал, когда погружали дите в купель, крикнул нечистый: «ой, холодно!» — и пять раз окунул его батюшка, а когда помазывали, кричал окаянный: «ой, больно! ой, колет! ой, не тут!»— Три года ему, окаянному, в Красных Пожнях живет, — пояснила бабушка, крестясь и поплевывая. Так потихоньку да полегоньку в благочестивых разговорах и ехали. Но вот и ко сну пора — попили чайку, солнце зашло — пора спать.
*
Лавочник с лавочницей принялись постели себе готовить, одеяла всякие вытащили, войлок, подушки — примостились, как дома. И старик новгородский примостился удобно. Только у бабушки нет ничего: положила бабушка узелок под голову — узенькую скамейку у окна у прохода выбрала она себе неудобную, помолилась и легла, скрестив руки по-смертному. И я подумал, глядя на ее покорное скорбное лицо — на ее кроткие глаза, не увидавшие на месте святом ни пьяницы, ни гулящего:«Бабушка наша костромская, Россия наша, это она прилегла на узкую скамеечку ночь ночевать, прямо на голые доски, на твердое старыми костями, бабушка наша, мать наша Россия!»И все я следил, как засыпала старуха. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!» С молитвой затихала бабушка — и затихла — похрапывает тихонько — заснула бабушка крепким сном. — — — — — — Тут лавочница вспомнила, должно быть, слово Божие о ближнем, да и по жалостливости своей пожалела бабушку, — поднялась с постели, шарит, вытащила тоненькое просетившееся одеялишко и к бабушке: будит старуху, чтобы подостлала себе! Растолкала старуху. — Спаси Господи! — благодарила старуха, отказывалась: ей и так ничего, заснула она. Но лавочница тычет под бок одеяло — тормошит старуху. И поднялась бабушка, постелила лавочное одеялишко, еще раз благодарит лавочницу — и легла. Легла бабушка на мягкое — а заснуть и не может: не спится, не может никак приладиться, заохала: «Господи, помилуй мя!» А и молитва не помогает, не идет сон, бока колет, ломит спину, ноги гудут. А лавочница богобоязная, лавочница, «доброе дело» сделав, завела носом такую музыку, — одна поет громче паровозного свиста, звонче стука колес — на весь вагон. Следил я за бабушкой —
«Бабушка наша костромская, Россия наша, и зачем тебя потревожили? Успокоилась ведь, и хорошо тебе было до солнца отдохнуть так, нет же, растолкали! И зачем эта глупая лавочница полезла с своим одеялом человека будить?»Но, видно, услышал Бог молитву, внял жалобам — заснула бабушка, тонко засвистела серой птицей.
«Слава Богу! — подумал я, — успокоилась. Ну, и пусть отдохнет, измаялась — измучили ее, истревожили. А чуть свет, подымется лавочница, возьмется добро свое складывать, хватится одеялишка, пойдет, вытащит из-под старухи подстилку эту мягкую, разбудит старуху, подымет на ноги: ни свет ни заря, изволь вставать. Ничего не поделаешь. А пока — — бабушка, костромская наша, мать наша, Россия!»
—————
ВЕСНА-КРАСНА
I СУСПИЦИЯ
Василиса Петровна Старостина, кореня переяславского из деревни Чернициной, женщина степенная, сердцем неуходчивая: западет ей от слова ли, от встречи ли, не отпустит, замает. Станет Василиса свое сердце разговаривать: себе скажет, тебе выскажет, — мало! — пойдет в дворницкую. Хозяин Василисин, Димитрий Евгениевич Жуковский — доброй души, не злопамятный, ученый человек, философ: — Членный билет потерял! Рассчитывала Василиса по этому билету кое-какого запасу на зиму сделать, прошлым летом запасов на Москве было не мало, да с пустыми руками кто тебе поверит? И не может Василиса забыть о билете, еще бы: во все дома все соседи всякий себе тащит, кто сахару, кто круп, кто муки, кто чего, а у нее на полках в кухне одни шкурки тараканьи, вот и схватит, редкий день не услышишь об этом пропащем билете. — Сто человек не надо за одного ученого! — честит Василиса хозяина, крася и хваля за доброту его, но билета она ему не может простить, — членный билет потерял! А живет Василиса на Собачьей площадке во дворе в большом каменном доме — на том дворе конурка, в конурке Жучок собака, дом стережет. О билете всякий день, и редкий день без войны. О войне, о ее тяготе напастной, о смущении, о той самой суспиции (по слову Н. А. Бердяева), из-за этой войны, которая суспиция, как грех, ходить пошла среди людей, военные тревожные мысли не оставляют Василисину думу и нет разговору против потревоженного ее сердца. — Харчи ни до чего не доступные, — говорит Василиса, — если три года пройдет война, все с голоду пропадем. Чего будем есть? А то: «Давайте терпеть!» Терпеть? Никому и не будет: ни здесь, ни там. Народ-то пошел: шея чуть не оторвется, лицо землей покрылось. Война заставила всех чернеть. Который остался, не служит, много получает, много и проживает. Завидовать некому. И для чего эта война? Людей бить? А после войны будут бить друг друга. Кто тут виноват? на кого же бросаться? И давай друг на друга. Друг друга душить будут. Я сижу у окна лицом к конурке,- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (178) »