казалось, что Эмет гипнотизирует его. Каждый день он говорил о скачках, часто и быстро роняя слова, словно капли разогретого свечного сала. Карманы у него всегда были набиты газетными вырезками, в которых говорилось о лошадиных статях, призах, жокеях и ставках. Иногда он останавливался на меже и, возбужденно размахивая тощими руками, минут пять, а то и десять распространялся о Больших Национальных скачках 1932 года или 1935 года или еще о каких-нибудь скачках. Эмету исполнилось двадцать семь лет, его маленькие темные глазки были похожи на башмачные пуговки, черные волосы начали редеть, а кожа никогда не загорала. И как бы оттого, что он так много говорил и мечтал о лошадях, физиономия у него стала вытянутой и костлявой, а толстые губы в минуты волнения брызгали слюной.

– Ну почему бы тебе не поиграть чуток на скачках? – наскакивал он на Тома. – Почему ты не играешь? Да разве ты сообразишь при твоей неповоротливости. Уж больно ты неповоротливый. Знаешь, как я это обделываю? Я тебе скажу. Ставлю каждый день, понимаешь, каждый день. Выбираю лошадь и ставлю. А когда выигрываю, двадцать процентов с выигрыша снова пускаю в игру. Понял? С любого выигрыша. Выиграешь фунт, ставишь четыре шиллинга, понял? Понял, где тут собака зарыта? Понял? Вкладываешь в игру, а потом уже не трогаешь этих денег, ни-ни. А их становится всё больше. Двадцать процентов, еще двадцать процентов, и всё время по двадцать процентов. Так что, как бы ни получилось, ты всегда остаешься в выигрыше, понял? Двойная выгода, понял, Том, понял, что я говорю? Всегда остаешься в выигрыше.

Пока Эмет рассуждал, всё, что он говорил, казалось важным, и разумным, и дельным, и поэтому Том так и не решился рассказать ему об объявлении. У него было такое чувство, что Эмет возьмет и превратит его намерение в этакое выгодное деловое предложение. А ему этого не хотелось. Он мечтал дать дом той, которая станет стряпать для него, стелить ему постель, помогать в поле и, может, со временем даже полюбит его. Это было вполне возможно. И ему не хотелось, чтобы Эмет снова внушал ему свои идеи о том, каким образом всегда оставаться в двойном выигрыше.

Отправляясь в субботу после обеда в город, он нервничал, и ему было жарко. Если там окажутся письма, то что, собственно, ему с ними делать?

Когда он вошел в приемную редакции, девушка улыбнулась ему, откинулась назад и протянула руку к ящичкам с номерками.

– Два, – сказала она. – Возможно, будут еще.

Он стоял молча, сжимая конверты в руках и боясь взглянуть на них.

– Надеюсь, ответы хорошие, – сказала девушка. – То, что вам нужно?

– Да-а.

Он всё не уходил и смотрел на нее, словно хотел попросить о чем-то.

– Э-Э, – протянул он, – э-э…

– Да?

– Может, распечатаете их, – решился он, – и прочтете вслух?

– Нет, что вы? – запротестовала она. – Как можно!

– Прочтите, – сказал он. – Пожалуйста. – Он отдал ей конверты: – Понимаете, я не очень-то хорошо умею читать.

Он просительно взглянул на нее. Ему нравилось ее маленькое, нежное, доброе лицо. И ручки у нее были аккуратненькие и ласковые. Он, не отрываясь, смотрел на них, пока она распечатывала первое письмо.

– Это от девушки из Торпа.

– Да?

– Она пишет, что ей двадцать девять. Была служанкой. Умеет стряпать, сбивать масло. Всегда мечтала работать на ферме. Деревня ей очень нравится. Она пишет: «Я тоже совсем одинокая, и если подойду вам, то буду делать для вас всё, что только смогу. Не могу сказать, что я такая уж сильная, но мне очень хочется вам помочь, а это уже много, и вы, пожалуйста, не отказывайте мне. Уважающая вас…» Ее зовут Энн Мур, – закончила девушка.

– Так, так. – Том задумался. – А карточка?

– Нет, карточки нет.

– Нравится вам письмо?

– Как вам сказать, – ответила девушка. – Двадцать девять звучит подозрительно. Женщинам всегда двадцать девять, когда им за тридцать, и тридцать девять, когда перевалило за сорок.

– Там еще сказано, что она не очень сильная.

– Да.

– Мне что-то не очень нравится.

– Может, посмотрим другое письмо? – предложила девушка. Когда она вскрыла конверт, он увидел, что туда вложена карточка. С минуту девушка разглядывала ее, затем не спеша протянула ему. Он тоже стал разглядывать карточку. На него смотрело довольно широкое лицо, пожалуй, даже тяжеловатое у глаз и губ; светлые волосы были гладко причесаны и челкой спадали на лоб.

– Очень разумное письмо, – сказала девушка, но он всё еще рассматривал карточку и почти не слышал, что она читала. – Ей двадцать шесть, и она честно признается, что никогда даже близко не подходила к ферме. Но она привыкла к тяжелой работе и всему может научиться. Она пишет, что живет у знакомых, и если ее предложение вам подходит, то в воскресенье вечером она свободна и вы можете зайти к ней на Денмарк-стрит, двенадцать, и отвезти ее на ферму. Она пишет, что будет ждать вас от шести до семи. Ее зовут Эдна – Эдна Джонсон.

Он почти не слышал того, что она ему говорила, и теперь, когда она замолчала, он взглянул на нее. Ему казалось, что карточка живая и что так или иначе всё уже решено.

– Это письмо мне больше нравится, – сказала девушка.

– Да, куда больше.

– Честное письмо, а это очень важно.

Он уже снова смотрел на карточку, на широкое, сильное лицо, на гладкие густые волосы. Пожалуй, это лицо можно было даже назвать красивым, но дело было не в этом. «Честное» – это слово перевесило всё остальное и Завладело его мыслями. Честность и сила – вот что ему нужно. Товарищ, который будет помогать ему, будет честно делить с ним все труды и заботы, всё хорошее и дурное. Товарищ, которому он сможет доверять.

* * *

Вечером, когда солнце склонялось к западу, тень от орехового дерева легла ни унылый каменный дом, и давно не крашенные серые рамы стали черными. Тень легла на заросший пруд; сгустилась на ржавых боронах, глубоко утонувших в высокой крапиве у амбара, на свинарниках, сколоченных из бочарной клепки и давно уже пустующих, на куче хлама, сваленного и забытого под дырявым навесом. Тень, казалось, завладела всем, кроме соломенных волос Эдны Джонсон.

Том Ричардс не раз слышал, что фотографию можно как угодно приукрасить и человек на ней будет совсем не такой, какой он в жизни. Но сейчас, обходя свою ферму и поля, где за живой изгородью из цветущей смородины подымалась налитая, потемневшая от зноя пшеница, он не переставал думать о том, какой похожей, какой неподдельной была ее фотография. У нее было сильное, тяжелое лицо и обнаженные до плеч руки. Рот, как на фотографии, был чуть великоват, но, когда она улыбалась, из-под полных, мягких губ виднелись белые крепкие зубы. А главное, как и на фотографии, ее лицо производило впечатление глубокой честности. Это