Не рань мое сердце

*

Мне никогда не нравилось «быть частью одного целого». В смысле, разве это не ограничение свободы выбора? Не только с кем быть, но и кем быть? Ведь если у тебя есть «половинка», этакий идеально подходящий тебе человек, разве не должны быть предопределены все этапы твоего развития? Решения, которые ты принимаешь? То есть пока я тут вешаюсь, не свалить ли к черту на кулички, в буквальном смысле оставив это дерьмо за спиной, кто-то где-то уже знает, что я выберу, к чему это приведет и каким человеком меня сделает? Может ли быть более ужасная вещь!

– Крутая татуха, – кивает мне Рут, проходя мимо танцующей походкой. Она весит под центнер, но порхает легче перышка из-за неиссякаемого оптимизма.

Я слабо улыбаюсь ей, но на запястье гляжу с ненавистью. С самого первого завитка на плече и до сих пор я считаю, что мой соулмейт, эта гребаная предназначенная судьбой пара, не имел права решать за нас обоих. Мне нравились татуировки, да, и я подумывала сделать одну… маленькую и полную смысла. Но пока я сомневалась, мудак на том проводе знатно перепил и набил на бицепс опоясывающее кольцо. Я знаю, как это случилось, потому что сама проснулась с неслабым таким похмельем и жутко красной, припухшей кожей. О, ну и рисунком. Охуеть каким незаметным.

Одного пьяного опыта придурку показалось мало, и вот спустя полгода я второй раз в жизни наутро мечтала умереть, лишь бы перестало мутить. А потом он вошел во вкус и забивал себе – и мне – руку осознанно.

Я злилась и злюсь не только потому что он распоряжается моим телом без разрешения, но и потому что каждый раз я расстаюсь с таким трудом заработанными деньгами и иду в тату-салон как осел за морковкой. Со стороны я кажусь адекватной: разговариваю, глаза не в кучку, но в действительности я не управляю собой. Отметки на теле родственных душ всегда одинаковы, но появляются не по мановению волшебной палочки, а в силу какого-то глобального сдвига в мозгах: иначе не объяснить, почему, когда ублюдок сломал руку, я залезла на дерево и нарочно рухнула вниз.

Я ненавижу его. Правда. Наверное. Не знаю. Я ему никогда не доставляла беспокойство. У меня даже секса не было, а очень хочется разделить все болезненные ощущения. Интересно только, как именно он себя травмирует, чтобы сымитировать разрыв девственной плевы. Хотя в мои двадцать два при регулярном использовании тампонов вряд ли будет слишком больно…

А еще анальный секс. Сам по себе ни разу не прельщает, но я как подумаю, чем придется заняться соулмейту в тот момент, и прям так хорошо становится, злорадство греет.

– Пятый столик, счет, – сообщает мне Бетси с недовольным видом. – Отвисни, блин.

Я отвисаю. Тяну манжеты рубашки вниз, поправляю передник и появляюсь в зале с молочными коктейлями и счетом для пятого столика. Я работаю официанткой всего двадцать часов в неделю, по два часа понедельник и среду, четыре часа в пятницу и полную смену в субботу. С понедельника по пятницу в стандартном восьмичасовом графике я учусь и работаю методистом на кафедре, а в воскресенье набираю за деньги текст для преподов, которые не ладят с техникой и пишут свои статьи/лекции/учебники от руки. Это тяжелый режим, и поддерживают только мысли о будущем, в котором я специалист с образованием и опытом работы, а значит потенциально востребована на рынке труда.

Адские усилия, которыми мне даются деньги, – самая значимая причина моей ненависти к соулмейту!

После смены в кафе я полностью выжата, а пятки горят огнем. Я сажусь у подъезда на лавочку, подбираю под себя ноги, смотрю в небо и мечтаю о стакане кофе из Старбакс или хотя бы МакКафе, или о сигарете. Желание выслать всё нахуй и залечь на какое-то время на дно – спрятаться под кроватью, как вариант – буквально распирает изнутри. И в этот момент тупой усталости и опустошения я чувствую, как низ живота наливается жаром и бессильно стону.

– Поумерь пыл, идиот, – шиплю зло, подрываясь с места. Нужно оказаться дома раньше, чем я залезу себе в трусы.

***

Спустя три месяца начинаются летние каникулы. Кафедра пустеет, но сотрудникам вроде меня отпуск положен в урезанном варианте: и так в течение года краду рабочие часы на занятия и экзамены. Третий курс официально закончен, базовые знания усвоены, и мне удается перейти с подработки официанткой на фриланс. Дизайнеров много, устроиться тяжело, но я быстро и дешево рисую и, кажется, довольно ловко угадываю, что понравится заказчику. Сначала я помогаю начальнице с ребрендингом кафе (готовлю эскизы и клепаю презентации), затем перехватываю халтурку у тату-мастера (мы с ним сроднились за долгие часы работы над «рукавом»), потом регистрируюсь на всевозможных сайтах для «вольных художников» и прощаюсь, наконец, с неблагодарной долей принеси-подай девочки. К восьмому учебному семестру за плечами успешное (и, надеюсь, постоянное) сотрудничество с несколькими агентствами, и я позволяю себе полностью освободить воскресенье от работы. Теперь я меньше держусь за кафедру и чаще хожу на занятия, и даже пару раз присоединяюсь к студенческим гулянкам.

Выпускной я встречаю официально безработной и бездомной. Из ВУЗа увольняюсь по собственной инициативе, из общаги вылетаю по очевидным причинам, но не раскисаю: одна богатенькая девочка, с которой я неожиданно для себя самой сдружилась, предлагает перекантовать у нее первое время и не париться. На почте у меня три предложения о трудоустройстве, в руках диплом, и жизнь кажется как никогда прекрасной и удивительной. Я напиваюсь, предварительно попросив подругу приглядеть за мной, но ошибаюсь в выборе надзирателя и просыпаюсь со знакомыми симптомами: больной головой, тошнотой и жаждой легкой смерти. После трех стаканов воды, таблеток от похмелья и долгого, долгого душа я смотрю на себя в зеркало и вижу новый рисунок на теле. Это витиеватая надпись, идущая горизонтально над левой грудью, – «Не рань мое сердце».

Я стону в голос, проклиная алкоголь и идиота, выработавшего у меня рефлекс собаки Павлова: остановка «набить тату» следующая после «бухать». Кожу неприятно жгло еще в душе, но тогда я не уделила ей должного внимания, а теперь иду к чемодану за припрятанном в медикаментах креме как раз для таких ситуаций. Таська валяется на кровати, смотрит на меня одним глазом и произносит хрипло:

– Татуха огонь.

Я злюсь на себя очень долго. В том числе за наивную глупость начертанных слов. Ну что за дебилизм? Да любое изречение Ницше было бы лучше, каким бы пошлым и пафосным ни казалось! Из-за этого перманентного раздражения, а еще мороки, связанной с новым коллективом и поиском жилья, я не сразу замечаю подозрительно