заведено. Разорвал в клочья звонкую песнь молодецкий свист, ринулись из засады весёлые парни! Девки в крик, а сами хохочут! Заметались по поляне, задрали понёвы повыше, чтоб бегать сподручнее – только коленки мелькают! К деревне, однако ж, ни одна не рванула.

Нелюба с Ладой подхватили туесок, взялись за руки да тоже припустили. Попытался их было перехватить кузнецов сын, румяный дуралей, и Лада вроде даже удержала шаг, но девки согласно расцепили руки, пропуская парня между собой, обежали его с двух сторон – и поминай как звали!

Помаленьку звуки молодецкой радости стихли. Ещё разрезал вечерний воздух звонкий смех и иногда доносились шутливые мольбы о помощи, но всё тонуло в ночной черноте. На смену пришла иная песнь. Хрустели под лапоточками сухие ветки, стрекотали кузнечики, пробовала голос одинокая лягушка. Лада вздрагивала от таинственного скрипа деревьев и теснее жалась к сестре. Нелюба же только крепче стискивала туесок.

– Ох, сестрица, темень-то какая! Хоть глаз выколи!

И то! Чаща тебе не полянка с жарким костром. Нелюба посетовала:

– Надо было хоть светец какой взять…

Но назад не воротились. Как на зло, ещё и месяц, только что приглядывающий за ними, скрылся за тучей. Да за какой! Черным-черна, того и гляди придавит! Эдакие тучи просто так не прилетают. Уж не само ли Небо весточку передаёт?

– Зря ты со мной увязалась, – буркнула старшая.

– Ну а как иначе-то?! Я ведь припомнила, что бабка врала про папоротник! Ой, а не он ли?!

В зарослях и впрямь что-то мелькнуло. Не то светлячок, не то сам папоротников цвет. Лада, быстрая стрекоза, выпустила руку сестры и прямо в кусты! Нелюба едва успела закрыться от острых веток, а как отняла локоть от лица, так и обомлела.

Только что сестрица рядом стояла! На локоть едва отошла! Вот в эти самые заросли, ещё листья, ею задетые, дрожать должны!

Но тишина стояла мёртвая, а ветви не шелохнулись.

– Ладушка!

Нет ответа. У Нелюбы ажно дыхание перехватило!

– Ладушка, милая!

Заметалась по чаще, заголосила! Уже не глядела, что царапают острые сучки белы рученьки, что лапоточки промокли, что венок сбился, а рыжая коса, зацепившись за что-то, расплелась. Никого. Ни огоньков, ни сестры. Не иначе Нелюдье утащило младшенькую!

А туча клонилась всё ниже, вот-вот на макушки ёлок напорется! Воздух стал тяжёлым и влажным, во рту пересохло от крика. Хоть бы воды глоточек… И, точно боги сжалились, зазвенел чуть поодаль родник. Нелюба поспешила к нему – умыть зарёванное лицо, промочить горло, авось докричится. Склонилась над прозрачной водицей, набрала пригоршню… И там, на дне ручья, увидала цветок. Диковинный, колдовской – с иным не спутаешь. Подняла взгляд, сама себе не веря. Быть не может, чтобы папоротников цвет и впрямь ей явился! Это, верно, обманка! В отражении есть, а на бережку нету. А то и вовсе месяц причудливо отразился в воде.

Но прямо перед девицей распушил листья папоротник. Серебристые капли скатывались по прожилкам, падали наземь, колечки молодой поросли робко дрожали, а сам цветок словно бы тянулся к Нелюбе. Сорви, мол, только тебя и жду!

Был он алым, как кровь, маленьким, что бусина, а стебелёк длинный-длинный. Нелюба поклонилась папоротнику.

– Здрав будь, колдовской цвет! Не веселия ради я тебя искала, а по нужде. – Цветок качнулся из стороны в сторону, приветствуя девку. – Дозволь просить тебя.

Нелюба перешагнула ручей и опустилась на колени. Открыла туесок, рассыпала землянику по траве – точно кровью брызнуло. Сняла венок из полевых трав – символ девичьей непорочности – и положила рядом. Коса уже и без того расплелась…

Сердечко колотилось. Не забыть бы тайные слова! А слова сами на язык прыгнули:

– Где б ты ни был, добрый молодец, в каких бы далях не скрывался, в Свете аль Тени, на земле али на небе, отзовись! Посылаю тебе весточку с цветом алым, цветом колдовским. Заходи в гости блинцами полакомиться. Я тебе сапоги от пыли обмахну, пот вышитым платком утру, стану тебе суженой, назовусь женою. Слово моё крепко, Нелюдьем услышано.

Алая бусина скатилась в раскрытую ладонь. Горячая, как уголёк! Нелюба стиснула кулак, чтоб не выронить, а когда снова разжала пальцы, в руке ничего и не было. Испугалась вначале: выронила! Принялась искать… А потом смекнула, что не пропал цветок. Пятнышко на ладони так и осталось, словно родилась с ним девка. Глядь – а нету уже ни родника, ни папоротника. Один только дремучий непроходимый лес.

Усталая туча неловко повернулась, и ударила молния. Нелюба вскрикнула: на воде поклялась бы, что стоял посреди деревьев кто-то. На единое мгновение мелькнул в мертвенном грозовом свете, и пропал. И полил дождь.

– Нелюбушка! Милая! – Сестрица, насквозь промокшая, проломилась сквозь орешник. – Зову тебя, зову, а ты не откликаешься! Неужто зло пошутить решила?!

Нелюба повернулась к сестре, и снова ударила молния. Лада так и застыла с открытым ртом.

– Сестрица?

Шаг навстречу, а Лада вдруг отступила. Потом одумалась.

– Прости, Нелюбушка! Почудилось, сидит у тебя на плечах кто-то… Правы всё-таки старцы, нечего в чаще делать. Пойдём домой, а то гроза…

За руку сестрицу Лада так и не взяла. Шла впереди и то и дело оборачивалась, глядела старшей за спину. А когда вышли к поляне, с которой уже успела разбежаться молодёжь, взяла из костра дымящуюся головешку и очертила себя по кругу. Потом попыталась очертить и сестру, но от дождя головешка совсем перестала тлеть.

– Это я так, – пояснила Лада, – на всякий случай. Чтоб никакое Лихо не увязалось…

***

Так уж у добрых людей заведено, что, коли приезжает кто глядеть невесту, должна девка себя всячески показать. Что и нарядна, и стройна, и румяна. Но наперво, что от метлы да ухвата не шарахается, что в доме у неё всё спорится, что голодом будущего мужа не заморит. Смотрины ещё неизвестно как пойдут. Могут сваты не угодить, могут с отцом не поладить, могут просто молодые один другому прийтись не по нраву. Но показать себя плохо девке на выданье никак нельзя! Один жених сбежит, так остальные сразу проведают, чем напугался!

Вот и поднялась Нелюба ранёхонько, ещё прежде, чем обычно. Да и как не подняться? Сон-то всё одно не идёт! То на грудь кто-то давит, не иначе домовой волнуется, то мерещится в углу светёлки всякая жуть. Сестрицу будить не хотелось, и девка на цыпочках вышла из комнатушки. И – экая досада! – зацепилась у самой двери за гвоздик, порвала рубаху! Пришлось возвращаться, зашивать. Хоть и недобрая примета шить перед большим делом, а в рванье ходить того хуже – назовёт жених Нелюбу неряхой, отец со стыда сгорит!

Шовчик получился ровненький, а иных у дочерей мельника и не бывало. Обе мастерицы, обе умницы. А как надела Нелюба праздничную