подкуп их совращает, так что они с агнцев сринут руно^[41] и невредимыми выпустят лис, за которых ходатайствует серебро, ибо они знают, что «подарки дарить — дело, где надобен ум»^[42].

Среди помянутых судей церковные обычно оказываются жесточе мирян. Причину этому я знаю лишь ту, которую представил знатному мужу Ранульфу Гленвилю^[43], спрашивавшему меня, почему же родовитые люди в наших краях или гнушаются, или ленятся отдавать своих детей в обучение, хотя лишь свободным^[44] по праву позволено учиться искусствам, кои потому и зовутся свободными. Рабы же, называемые у нас селянами, пекутся наставить свое подлое и низменное потомство в науках, ему неподобающих, не чтобы те простились с беспутством, но чтоб наполнялись богатством — и чем они ученей, тем опасней. Ведь науки суть мечи сильных, разнящиеся сообразно владельцу: в руке доброго государя миротворны, в руке тирана — смертоносны. Выкупают рабы своих чад у господ, ратует алчность с обеих сторон — и побеждает, когда свобода дается врагу свободы. Несравненный стихотворец^[45] весьма ясно показал это, молвив:

и далее; и еще:

Помянутый муж одобрил это суждение.

Недавно вышло так, что некий аббат добился, чтобы его сделали одним из этих судей, и обдирал бедных свирепей любого мирянина, может быть, надеясь достичь епископства благодаря влиянию, приобретенному от своей наживы; но вскоре отмщенье пришло к нему и заставило вонзить в себя зубы и сгинуть, грызя себе руки.

Я видел ворон, подвешенных над брошенным в землю зерном, чтобы другие, видя их повешенными, страшились и сторонились такой участи; и они сторонятся. Но те, кого Господь называет сынами века и признает «мудрейшими, нежели сыны света», оговаривая: «в роде своем»^[46], не устрашаются и не боятся участи этого аббата, хотя у них пред глазами есть и другие — например, двое вельмож, коих, разбитых параличом, один и тот же годовой круг уложил расслабленными в кроватях.

Я свидетельствую о дворе то, что видел. Но круженье огней, густоту мрака, потоков зловоние, скрежетание великое демонских зубов, встревоженных духов тонкие и жалобные стоны, червей, и гадюк, и змиев, и всяких пресмыкающихся гнусное ползанье и рыканье нечестивое, смрад, плач и страх — если бы все это я захотел аллегорически истолковать, среди придворных дел не оказалось бы нехватки в соответствиях; это, однако, заняло бы больше времени, чем у меня есть. Кроме того, щадить свет, кажется, свойство светское; достаточно на сказанных основаниях заключить, что двор — место карательное. Не говорю, однако, что двор — это преисподняя, ибо это ни из чего не следует, но он почти так же с нею схож, как с конской подковой — кобылья.

И мы не можем переложить вину на господина и правителя нашего, ибо нет в мире ничего спокойного и никто не может долго наслаждаться безмятежностью: повсюду дает нам Бог свидетельства, что не следует здесь искать града пребывающего^[47], и нет мужа столь великой мудрости, что управлялся бы с одним-единственным домом, не расстраивая его какой-нибудь ошибкою^[48]. Сам я правлю невеликой толпой, но и этого невеликого семейства не могу удержать бразды. Мое старанье — посильно быть всем им полезным, чтобы не было у них нехватки в еде, питье или платье. А их забота — на всякий лад выскребать из моего имения, чтоб увеличить свое: что принадлежит мне, это у них «наше», а что каждому из них, это «свое». А скажи я что-нибудь против одного из них, он начнет запираться и призовет других на подмогу. Если же кто из домочадцев станет свидетельствовать в мою пользу, назовут его льстецом. «Ты на стороне хозяина; лжешь, чтобы ему угодить; ты славно отработал свои подарки; но мы будем держаться правды, пусть и попадем до поры в немилость». Так шипят они, когда я слышу. Как же обходятся и говорят с ним поодаль от меня? Конечно, такому он подвергнется пренебрежению и отвращению, что впредь побоится быть правдивым. Эти-то люди, немилосердные к моим долгам и прибыли, усердно тешат свою утробу и спину за мой счет. Меж ними хвалят того, кто морочит хозяина, чтоб помочь рабу, и одобряют его за верное товарищество; а преуспевший в неправде смеется вместе с другими, что одурачил господина, и коли заставит меня промахнуться, упивается промахом и, отвернувшись, строит мне аиста^[49]. Если же я благоразумно сделаю что-то для них обременительное, является ко мне кто-нибудь с унылым видом, с лицом удрученным и, притворно вздыхая, начинает: «Не печалься, дражайший хозяин; люди говорят, что ты сделал то-то; мне — видит Бог — это дело по нраву и кажется добрым, но они крепко порицают». После него явится сам по себе еще один, с подобной же рацеей, за ними третий с тем же уроком, и не уймутся, пока не принудят усомниться и отступить от истины. Никто из них не уточняет, дескать, «тот говорит о твоем поступке так-то и так-то», но «люди так говорят». Кто обвиняет всех вообще, извиняет каждого; не указывает, с кем мне спорить, чтобы не открылось его лукавство. Слуга, что пытается угодить мне бережливостью, наталкивается на общую неприязнь; ему говорят: «Хорошо было в доме, пока ты не явился; ты опрокинул весь дом, ты стыд и позор дому и хозяину; о, ты увидишь, какой мзды добьешься; сколь почтителен ты к хозяйской мошне! И что, по-твоему, выйдет из этой скаредности? Что сделает хозяин со столь обильной прибылью? Скопит богатство, говоришь? Да неужели тебя сделает наследником? или сам его зарежешь, чтобы все умыкнуть? О да, знатное богатство ты ему скопил — отчуждение и неприязнь всех друзей, прежде его почитавших, словно Господа. Ты вроде дурня, что землю щадит и с голоду пропадает; думаешь, Бог покинет хозяина или обманет? Считаешь себя умником, но ты глупец». Такими забранками допекаемый, один мой слуга пришел ко мне со слезной жалобой. Я ему: «Брат, ступай. Воистину, никто не может служить двум господам^[50]; ты, наставляемый Богом, добр и верен, они же, водимые дьяволом, дошли до осуждения верности. Никто в своем уме не выберет из этих двух худшее, отказавшись от лучшего». А он на это: «Не могу я один против всех; лучше мне сдать свои дела, нежели разрываться в этих ссорах; прощай». Из-за этой выходки я лишился доброго служителя и порадовал челядь. Тогда, видя их лукавство, я созвал всех и объявил, как лишился доброго слуги, уязвленного не знаю чьей сварливостью. Тут все давай оправдываться, говоря с клятвою^[51]: «Изменник тебе тот, кто у тебя доброго слугу отнял». Я спросил их совета, кому передать заботу и службу