тёмного дуба, покрытой большим слоем лака, которую Анатолий Викторович ещё в молодости привёз после одного из путешествий. Женщина, продавшая ему табуретку, уверяла, что именно на ней любил сидеть за рабочим столом Лео Бернстайн. Честно говоря, Анатолий Викторович сам даже никогда не задумывался о том, насколько правдивы слова хамоватой торговки. Ему совсем не важна была правда, у него была правда своя, которая заключалась в том простом факте, что табурет ему нравится. Сам он никогда на него не садился: табурет был для него некой особой вещью, главным элементом дома, которым он непременно гордился и дорожил. Но с недавних пор табурет стал собственностью кота, который всякий раз выбирал именно его. По началу Анатолий Викторович пытался протестовать, но потом сдался и предоставил коту полные права на пользование табуретом.

Как только миска наполнилась кормом, кот торопливо спрыгнул вниз и принялся за еду. Анатолий Викторович ухмыльнулся, в который раз почесал шею и направился к ванной. Вода. Паста. Полотенце.

Стоя у стены, Анатолий Викторович долго вглядывался в зеркало. Мягкие черты лица и жёсткие скулы казались незнакомыми, словно он видел их настолько часто, что совсем не обращал внимания, но теперь внезапно прозрел и даже не знал, что и делать с приобретённым прозрением, свалившимся из ниоткуда. Постояв ещё немного, он невольно расплылся в улыбке, подмигнул своему отражению, затем поправил длинную седую прядь и вернулся в комнату. По обыкновению он любил каждое утро зарываться в своей домашней библиотеке, перебирая пыльные стопы книг, пролистывая романы, рассказы, пьесы и, конечно, стихотворения. Библиотека, несомненно, была его гордостью: самые лучшие работы литераторов и публицистов, самостоятельно отобранные со вкусом и знанием дела. С величайшим удовольствием он воспроизводил в памяти старые строки забытых всеми стихов, время от времени озвучивая некоторые отрывки. Его бархатный голос ещё не утратил былой силы. В потоке страсти он напрочь забывал обо всём, перед его глазами плыли до боли знакомые образы юношеской любви, приключений, романтических мечтаний. Он и теперь не переставал мечтать, но ныне всегда делал это с иронической насмешкой. Он не загадывал чего-то великого, грандиозного – нет. Его мечты отныне состояли из небольших, житейских радостей. И большую часть свободного времени он не переставал подстёгивать сам себя за это.

Анатолий Викторович жил уединённо. Самой большой его забавой стали регулярные длительные прогулки. Иногда, он уходил из дома ранним утром и возвращался лишь глубокой ночью, ни разу не присев за день. Он никогда не чувствовал усталости. Он никак не мог насытиться величием очаровательных закатов, когда солнце медленно исчезает за горизонтом, освещая небо багряными красками, чтобы следующим утром снова из-за горизонта медленно подняться. Летними вечерами он частенько выносил на крыльцо своё кресло и сидел на нём до поздних сумерек, разглядывая мир вокруг и ни о чём не заботясь.

На верхней полке Анатолий Викторович приметил какой-то запылившийся томик французского поэта, однако старая память уже не могла подсказать, что именно могло там запылиться. Анатолий Викторович долго и внимательно разглядывал верх стеллажа, пытаясь прочесть хотя бы имя автора, но зрение никак не хотело фокусироваться. Тогда он покорно вздохнул и поплёлся за стулом. Ловко взобравшись, он с удивлением обнаружил совсем не то, что ожидал увидеть. Удивившись своему удивлению и взяв одну из книжек, Анатолий Викторович открыл её на случайной странице и пробежался глазами по строчкам. Внимание его привлекла выцветшая иллюстрация внизу страницы, на которой был изображён хмурый молодой мужчина в панаме, смешно завалившейся на макушку. Мужчина стоял, облокотившись на деревянную треснутую бочку и неестественно вытянув шею, что выглядело в целом довольно комично.

Стул, на котором стоял Анатолий Викторович, неожиданно пошатнулся и дёрнулся. Анатолий Викторович с треском свалился на пол, затянувшись в пронзительном кашле. Локоть, принявший на себя весь удар, сильно заныл от боли. Выдернутый из далёких грёз Анатолий Викторович беспомощно лежал на полу, потирая ушиб. Раздражённый такой подлостью от стула, он в сердцах выругался и со злостью швырнул всё ещё лежавший в его руке томик на стол, а затем вышел из комнаты.

Весь день Анатолий Викторович ходил хмурый. Со стороны могло показаться, что он в обычном своём состоянии, потому что, даже когда Анатолий Викторович пребывал в наилучшем расположении духа, для всех остальных он казался хмурым. Но сейчас он был сердит по-настоящему. Ему ничего не нравилось и ничего не устраивало. Большую часть времени он, покряхтывая, сидел в кабинете перед окном, смотря по сторонам пустыми, бесцветными глазами. Хоть деланная сердитость никуда не делась, плохое настроение давно прошло, сменившись плохим самочувствием и безразличием. Его лицо не выражало ровно никаких эмоций. Со стороны оно могло показаться и вовсе каменным: настолько мёртвое и сухое выражение застряло на нём.

В такие моменты кот, словно чувствуя боль Анатолия Викторовича, осторожно прокрадывался сквозь двери кабинета и забирался на невысокий столик рядом с окном, комфортно развалившись на скатерти. Так они могли просидеть несколько часов, не шелохнувшись, полностью погружённые в тишину. Тем временем на улице уже смеркалось.

Около восьми часов вечера Анатолий Викторович неожиданно дёрнулся, словно очнувшись от тяжёлых мыслей, и в непонимании уставился на кота. Тот ни разу за всё время не изменил позы и всё так же лежал, поглядывая полуоткрытым глазом на своего старого приятеля. Анатолий Викторович выпрямился, со скрытым наслаждением потянулся, разминая кости, опустил взгляд и в кривой усмешке проговорил, обращаясь к коту:

– Кажется, засиделись мы тут с тобой, да?

Не дожидаясь ответа, Анатолий Викторович встал и поправил рубашку, машинально почесав пятно на шее. Взглянув на темнеющую улицу, он ощутил сильное желание выйти из душного помещения, в котором на самом деле вовсе не было душно, оказаться в потоке холодного ветра среди полной, всепоглощающей ночи. Но вместо этого он пошёл на кухню.

На кухне было темно. Анатолий Викторович не любил яркого света и никогда не проводил в своём доме полноценного освещения, ограничиваясь настольными лампами и торшерами. Он считал, что так комната выглядит намного уютнее. К тому же, только в темноте он чувствовал, что может по-настоящему мыслить. Темнота освобождала от скуки обыденности его фантазию и его