бога-а-ач…» Смеясь, мужчины вернулись за стол, и Нина селя рядом с братом и покорно слушалась его. Она присматривала за столом, уносила и приносила посуду, иногда вникала в их разговоры, во всем поддакивала им, но – молча, кивками. Когда вино кончалось, то Саркис шептал сестре: «Ниночка, принеси дедушкино… Ниночка, и сыра…» Когда брат и его друзья пили уже дедушкину шелковичную водку и дымили сигаретам, то громко, почти крича стали обсуждать карабахский вопрос, и Нина старалась согласно теме казаться серьезной. Она не сводила с них взгляда, но особенно тяжело ей было оторвать взгляд от Эрика, который, ей казалось, говорил для нее. «Саркис-джан, никакие разговоры не исправят того, что случилось с нами. Только силой мы вернем все, что у нас отняли. Если они хоть пальцем коснуться еще одного армянина, то не только я, но и ты, и Вардан, и Агас, и Месроп, все мы возьмем ружья и будем биться за нашу честь», – говорил Эрик, поглядывая на Нину, а Нине казалось, что она не слышала ничего разумнее и справедливее, и была тем более рада, когда мужчины дружно запели староармянские патриотические песни. Весь вечер они переглядывались, перемигивались и улыбались друг другу. Нина не проронила ни одного слова за это время, может, потому что не знала, о чем говорить, – зато ее горевшие глаза говорили больше, чем она могла выразить словами.

Ночью Нина постелила всем места для сна, а затем отправилась спать в комнату матери – матери, которую она не помнила. Нина лежала в постели под одеялом, разглядывала две ярко горевшие звезды за окном и перебирала в голове все, что с ней случилось за день: занятия в университете, работу в библиотеке, пробку на дороге, Анаит и ее друзей, странного Роберта, который задавал странные вопросы, а затем свой страх, а затем дом, брата, его друзей, Эрика, да, Эрик, и свое легкое поведение, за которое она не испытывала стыда, может, наоборот, счастье, да, подлинное счастье, а затем – затем Нина вдруг, словно по сигналу свыше, по знаменью судьбы поняла: влюбилась. Вот как, вот как оно случается, раз – и влюбилась. Вот как. Это была ее первая влюбленность, и она отдала ей все свое воображение в ту бессонную звездную ночь.

Через неделю Эрик сделал ей предложение, и уже в мае они сыграли свадьбу. Говорят, у жениха было столько денег, что купюры разбрасывались в никуда всю дорогу от дома невесты до ресторана. А летом того же года Нина забеременела и переехала с Эриком в Москву.

Нина стоит в подъезде, роется в сумке, ищет ключи от собственной квартиры – нашла наконец. Дома никого нет. Она проходит мимо гостиной, мимо детской, мимо рабочего кабинета мужа, проходит в спальню, открывает шкаф, вытаскивает тяжелую коробку, а из коробки – ключи. Затем звонит. Рубен выслушивает, уточняет («Какая сумма? Где он? Вика дома? Одна? Ее самочувствие?»), а затем приказывает искать его. Он поедет за ними, как освободится – может, через полтора-два часа, может, позже.

Нина не суетится. Она идет обычным шагом в сторону станции метро «Баррикадная», прикрывая часть лица шарфом. Она стоит на платформе, смотрит себе под ноги, ждет поезд и гадает, где может быть ее сын. В вагоне прямо перед Ниной садится молодая девушка, лет двадцати пяти, с коляской, и Нина рассматривает ее. Девушка одета бедно, рыночно, явно провинциально, но на лице ее нет и следа тревоги, напротив, ее лицо спокойно. Одна ее рука устало лежит на колене и что-то листает на старом телефоне, но другая ее рука крепко, чуть ли не намертво вцепилась в коляску, и от этого лицо Нины вдруг судорожно передергивается.

Ничего не предвещало, что жизнь Нины вскоре сломается пополам. В марте 1988 года Нина родила ребенка, мальчишку, которого назвали Арамом, в честь дедушки Эрика. Обычно, когда Эрик уходил по делам, Нина укладывала сына в коляску, брала какую-нибудь книжку, Чехова или Туманяна, и уходила гулять по укромным переулкам Якиманки и Полянки, или в парки. Особенно она любила ближайший от дома парк, будущий «Музеон», в который еще не успели свезти памятники. Нина садилась на скамейку под сенью лип, качала коляску, читала книгу и рассматривала прохожих, или попросту мечтала. По вечерам Нина возвращалась в коммунальную квартиру, кормила сына, готовила ужин и ждала Эрика. Если Эрик задерживался, то Нина встречалась в кухне с соседками по квартире, которые по вечерам собирались или пьянствовать, или греться чаем с вареньями, или пить чай, а затем пьянствовать. Нина обычно не участвовала в их разговорах и спорах насчет Горбачева и перестройки, она лишь молча подливала всем чаю, смотрела за столом, делала все, чтобы людям вокруг было хорошо, уютно и тепло. Если Эрик находил Нину в кухне, то он садился за стол, выпивал за компанию рюмку, ненавязчиво шутил, а затем с Ниной уходил в их комнату, и Нина понимала, что ей завидуют, и зависть делала ее счастливой. Затем Эрик ужинал, брал на колени сына и смотрел с Ниной телевизор. По ночам, уже в постели, она целовала его губы, его лицо, и поворачивалась к нему спиной, и он твердо обхватывал руками ее узкие бедра, прижимался к ней, целовал ее шею, ее плечи, и они любили друг друга под музыку ее мягких, приглушенных стонов. А затем Эрик по-стариковски пыхтел, утыкался лицом ей в плечо или в грудь и засыпал, а Нина нежно гладила ему голову и удивлялась своему везению и счастью.

Зимой, в феврале, случился Сумгаитский погром, но они еще не знали об этом. Армяне бежали из Азербайджана, Азербайджанцы бежали из Армении. Семья Эрика, бакинские армяне, не имели средств, чтобы обратиться к сыну за помощью, найти выход оттуда, может, убежать в Ереван или в Москву. Разгоралась будущая карабахская война, и жизнь на Кавказе превращалась в хаос. Не было ни телефонной связи, ни почтовой: начиналась десятилетняя разруха. До их дома доходили слабые слухи, и Нина делала все возможное, чтобы удержать Эрика дома. За окном происходило что-то непонятное, мутное и страшное для Нины, что-то, что казалось ей беспокойным, когда она вдумывалась в происходящее, и потому она не вдумывалась. Она всего лишь хотела оставить все как есть.

Но с января 1990 года в их дом стали приходить уже плохие новости, и удержать Эрика было невозможно. Эрик дозвонился до Баку, узнал подробности Сумгаита, узнал про Черный январь (советские войска подавили азербайджанскую оппозицию, заодно поубивав десятки мирных жителей); уже в посольстве Эрик узнал, что накануне Черного января разгневанная и обезумевшая толпа разгромила армянский квартал: сожгли дома, избили стариков, тронули женщин, убили людей. Эрик бросил дела, приехал домой, нашел Нину на кухне вместе с соседками. Сел за стол, выпил с ними по привычке рюмку водки,