хорошую цену даст.

Лесьяр молчал; не нравилось ему что-то в Зиме. Варяг он, ну и что, что варяг, варягов кругом что моли. Наглый да задиристый, это уж как велено, а иначе зачем он Олегу нужен, смирный да робкий? Но со стариком вежлив, сдерживается, хоть и не умеет ласково молвить… Нет, все не то. Не это мучило старика. А вспомнился ему взгляд Олега, которым тот Беляну ожег тогда, на дороге. Как черными стрелами прошил, как железом каленым рубанул. Вспомнил тот взгляд Лесьяр, и словно туча грозная на него нашла.

– Вот что, варяг. Князю нашему передай – жеребенок не в масть вышел. Уж я рад, да только не тот это конь будет, чтобы князя носить…

Тут его прервало пронзительное ржание и следом тихий девичий смех.

Зима сделал шаг в сторону и заглянул за угол дома. Беляна выводила из загона чагравого, а тот вскидывал ноги, брыкался, все норовил вырвать легкую уздечку. Девушка, посмеиваясь, пробовала погладить строптивого жеребенка, но всякий раз ей приходилось одергивать руку – он уже норовил ухватить зубами за пальцы.

Зима невольно залюбовался чагравым. «Вот бы самому такого заполучить! Ай да князь, ай да глаз! А старик-то, хитер – не желает продавать! А самому на кой нужен такой конь? В телегу впрягать?»

– Это что ж получается, старче? – заухмылялся Зима, буравя Лесьяра прищуренным взглядом. – Это вот, значит, какой у тебя жеребенок? Не добрый, значит? Ты, видно, в пчелах своих толк знаешь, а в конях, выходит, что нет!

И Зима заухал, загоготал, вертя лохматой головой. Беляна вышла из-за дома и замерла, лишь рука ее дергалась, когда чагравый тащил в сторону. Улыбка сползла, она тоже узнала Зиму, и теперь испуганно переводила взгляд с отца на нежданного гостя.

– Ты, старче, подумай. Крепко подумай! – крикнул Зима, вскакивая в седло, и тут же зашептал Лесьяру, склонившись: – Князю конь такой дюже нужен. Он удачу ему принесет, вот поверь. А не продашь – обидишь князя, ох как обидишь! И неровен час, он решит, что ты недругам его коня доброго продать хочешь, чтобы недруги его больше силы имели… А, старче?

Зима гикнул и ускакал со двора.

– Тятенька, чего ему нужно было? – тихо спросила Беляна. Жеребенок снова заржал, просясь на свободу.

– Да вот, Белянушка, хотел для князя нашего чагравенького выторговать. А я не дал…

– А зачем князю наш жеребенок? Что, у него своих коней мало?

– А то мне, дочка, неведомо. Кто ж княжеский замысел поймет…

Лесьяр грустно усмехнулся.

– Ну, давай, дочка, отпускай уж его, пусть порезвится…

***

Всю следующую неделю Лесьяр ходил смурнее тучи. Сыновьям, если где и встретятся им посланники князя, он крепко-накрепко запретил вести разговоры про чагравого. Уж и мысли о том, что жеребенка могут выкрасть, стали накатывать на него по ночам. Издергался Лесьяр, и даже с Беляной был неласков, все больше молчал вечерами да хлебал брагу при лучине.

Но прошла неделя, началась другая, а от князя больше никто не приходил. Уже близилась осень, все работы были почти закончены, наступала спокойная пора, когда можно тихими вечерами плести короба да туеса, когда запахнет в избе сушеными грибами, зардеет рябина на опушке леса и потянет с урочища дымком от тлеющей огородной ботвы.

И Лесьяр успокоился.

***

В дверь избы заколотили чьи-то детские кулачки. Лесьяр медленно поднялся со скамьи, заворчал «кого там леший несет», тяжело поплелся к двери, скрипя половицами. За дверью, согнувшись, приплясывал в нетерпении соседский Ярилко, мальчик лет десяти. Видно было, что он бежал со всех ног откуда-то издали.

– Дядька Лесьяр, а дядька Лесьяр! – заголосил он, едва того завидев.

– Чего стряслось? – нахмурился Лесьяр.

– Белянка ваша там, кличет тебя туда скорее идти!

– Куда туда?

– У старых развалин в лесу, там она! Сидит и волком воет!

– Да что ты врешь! Каким еще волком?

– Вот чтоб мне пропасть, если я вру! – затараторил Ярилко. – Мы по грибы, и девки по грибы, да только все вернулись, а она нет, а я побег к развалинам отсыпать…ну, грибочков чуток…надо мне так было, а она там заливается, а как меня увидала, беги, говорит, к тяте моему, беда у меня, а какая беда не сказывает, а велит бежать. Ну, я и побег…

У Лесьяра заныло сердце. Не раздумывая, он торопливо зашагал к поляне, бормоча что-то про недолю горькую.

У древнего очага, прислонившись спиной к теплым камням, и вправду сидела Беляна, уже тихая, съежившаяся, пустыми заплаканными глазами глядя куда-то в лес. Как только Лесьяр подбежал к ней, схватил за плечи, развернул к себе, забормотал «дочка, дочка, да что же это такое?», глаза ее снова заполнились непрошенными слезами, она судорожно вздохнула и обняла отца.

– Тятя, милый…прости меня…прости неразумную! – горячо зашептала она ему на ухо.

– Что? Что, Белянушка? Кто же это? Кто тебя…обидел?

Беляна молчала, только плечи ее вздрагивали.

– Тятенька, ты только не серчай на него, – наконец произнесла она, глядя Лесьяру прямо в глаза, которые уже наливались грозою.

– Ну, коли ничего худого князь не сделал, не буду серчать, – зло отрезал старик. – Да только вижу, что беда случилась. Сама расскажешь али к князю за ответом пойти?

Беляна замотала головой; и, по мере того, как она шептала отцу, цепко обвив его шею руками, не отпуская, словно боясь, что он бросит ее здесь одну, гроза в глазах Лесьяра наливалась кровью.

– Ягодой винной, заморской, меня угощал…кабы знал ты, тятя, до чего она сладкая, – вдруг мечтательно протянула Беляна, отодвинувшись от отца, а потом, спохватившись, глянула на него, и снова с горечью скривила рот. – Сама я за ним в шатер пошла, но будто в тумане, без памяти совсем… будто разум мой отнялся, и мыслей никаких…тятенька? Что ж это было? Что же это было со мной?

Она снова затряслась от рыданий.

– А то, дочка, недоля была…она такая – уж коль взялась за человека, ни за что не отпустит. Вот взялась за нас недоля, и будет теперь по пятам ходить. И никто ее не прогонит, покуда не натешится она и всех дел своих черных не переделает.

Беляна, раскрыв рот, смотрела на Лесьяра.

– Да ты сказывай, что далее-то было, в шатре-то князевом?

– Что было…а то и было, тятя, будто не ведаешь… Как он глянул на меня глазами своими, я про все и забыла. Вот только потом…

– Что потом?

– Попросил он тебя уговорить, чтоб продал ты ему жеребенка нашего. И так мне вдруг стало тоскливо, будто он и любил-то меня с этим умыслом…слова какие говорил, звал с собой в поход, на град далекий, богатый, в шелка да бархат обещал одеть, каменьями самоцветными одарить…

Беляна снова всхлипнула, но сдержалась.

– А я и скажи ему: тятя, мол, никому не велит такие разговоры вести, и просить я его не буду, потому как это тятя мой, а ослушаться его я не могу. Вывел тогда меня