терял свою злую силу в долгих переплётах губ и нежных объятьях. Оживало и цвело сердце во взгляде её зелёных глаз, разящих необъятной любовью. В золотистых прядях, свисающих до плеч, прятал я свои руки и жадно вдыхал её запах, непередаваемый словами, одной ей присущий: всё дышал и дышал, но никак не мог надышаться… И чувствовал я в момент наших встреч, что есть на свете что-то действительно важное, что не отдал бы я никогда, ни за какие земные блага, что это – величайший дар, открытый для очень немногих… Так любить, и так быть любимым…

Как страшно ненавидели мы моменты разлуки! Ядом стекали они нам на душу, отравляли счастливое время – ещё в более унылые, ещё в более мрачные краски облачался потемневший город с его скупыми огнями, частыми, как копейки на ладони попрашайки. Прекрасный лик моей возлюбленной угасал: исчезала улыбка с её губ, напрочь выцветала с лица радость в налете печали. Тухло пламя в её глазах – пеленала его солёная влага. С тоскою впивалась любимая в меня взглядом, далёким и отстраненным, крепче жалась к руке моей – вились мысли её назад по извилистым корням времен, стекались туда, где обретали мы наше мимолётное счастье… Да что говорить! Туда же стремились и мои мысли…

Но и в моментах расставания находили мы утешение, кратковременное, но искреннее, как последнее желание. Возвращаясь, останавливались мы в укромном месте, под деревом, потухшим фонарём или подворотне, где не засекли бы нас посторонние взоры, под шепот листвы и отдалённый посвист города мы снова заключали друг друга в тесных объятьях – точно век предстояло нам не видеться.

Лето было для нас благодатью – с утра до позднего вечера гуляли мы вместе. Днём мы купались на речке: вдалеке виделся тот самый дом белого кирпича, чья крыша укрывала нас от гнета летних дождей, где в холодные грозы грелись мы, прижимаясь друг к другу. Бывало, странное чувство внезапно настигало меня: плыла она по реке, красивая, как ничто на белом свете, и тянулись за ней, играя в сине-зелёной глади, прекрасные светлые волосы. Следовал я за любимой, разводя перед собой копны мягкой водяной гривы, но как ни старался, как ни греб сильнее, не получалось догнать её у меня – сердце тогда на миг замирало – страшная тоска овладевала мной: казалось, будто бы уходила она от меня, уходила медленно и безвозвратно, всё дальше и дальше, туда, где не смогу отыскать я её… К счастью, чувство это длилось недолго: очень скоро она разворачивалась и плыла ко мне, с улыбкой, с распростёртыми для объятий руками.

Вечером мы лежали рядом, на холодной взлохмаченной траве – любовались звёздами под оглушительное стрекотание сверчков: здесь, на окраинах, небо отличалось кристальной чистотой, а сверчки – звонкими голосами. Крупные огни играли перед нами синим далёким огнем, выстраивались в причудливые рисунки – созвездия. Мы держались за руки и улыбались – нет большего в мире наслаждения, чем смотреть на небо с человеком, любящим тебя больше всего на свете. С таким трепетом нежности и обожания произносится каждое слово, так мягки, так нежны слова, так чувственны прикосновения! Удивительно хорошо было… До невозможности хорошо… Я любил её, а она – меня. Большее было не важно…

Но вторглась однажды осень в нашу жизнь. Неожиданно, как обрушивается на голову осуждённого гильотина, как падает дерево, сраженное молнией… Помню, за день до этого мы крепко держались за руки и по неизвестной причине долго не могли разжать их, точно разомкнув пальцы, лишимся мы друг друга на век. А для нас ничего страшнее быть не могло…

Полночь разбудила меня нестерпимым жжением в груди: дыхание сбивалось, лёгкие горели, будто в них запалили костёр. Слабость колючей проволокой цеплялась за ноги, тянула вниз, к полу. Кашель вырывался из глотки, точно хотел выпрыгнуть из меня совсем, вместе с дыхательными путями. Еле-еле доковылял я до ванной и откашлялся в белоснежную раковину с ощущением, будто не воздух выходит из лёгких, а самое настоящее пламя. Несколько капель громко ударились о керамическую поверхность – кровь. Только не жидкая, какой привык я её видеть, а какая-то вязкая и скомканная, вперемешку с чем-то полупрозрачным, напоминающим останки медузы. После нескольких глотков ледяной воды жжение прекратилось, но вскоре вновь напомнило о себе – снова кашель, снова кровавые сгустки в раковине…

Тут же вспомнил я свою возлюбленную, подумал о том, как примет она жуткую новость. Как тяжело будет мне смотреть в красивые зелёные глаза, тронутые слезами, и рассказывать, пока будут они пожирать меня скорбным и любящим взглядом… Как божественны и как горьки будут поцелуи, заключённые в момент отчаяния, как крепки будут объятия и как искренни слова! Но изранят они нас похлеще булата – ведь не от радости, а от большого горя, от бессилия, как в последний раз, пройдёт наше свидание. Ведь прекрасно понимал я, что не

жалкое воспаление лёгких, не какую-то временную хворь подцепил: я почти был уверен: рак зажал меня своей зубастой клешней…

Всю жизнь не мог терпеть я белоснежный цвет больниц и их химический смрад. Ненавидел ту вялость болезни, гнили подобную, которая пропитывает вдоль и поперёк больничные коридоры, палаты, самих людей – вообще всё в стенах снежного дворца, местом, где учатся терпеть, а иногда – и умирать. Но выбора у меня не оставалось – не смерти боялся я, а разлуки с любимой: не хотелось оставлять мне её на растерзание жестокому миру, ещё надеялся я прикрыть её, сберечь, не желал, чтобы убивалась она над моим бездыханным телом в страшной истерике – боялся за неё и очень любил. Живут люди с раком, порою даже долго… Завтра, сразу после встречи, решил я твёрдо обращаться в больницу…

Тот день был хмур: дождь, как будто живой, без устали барабанил в окно, ветер гонял по улицам охапки листьев, смешанных с мелким разноцветным мусором. После монотонной учёбы, формального общения с людьми, ничем мне не интересными, отправился я на речку, предвкушая встречу, пожалуй, самую тяжёлую для нас обоих…

Сердце бешено колотилось, напоминая мне умирающего животного. В первые на моём веку мне приходилось так волноваться…

В заведомое время прибыл я на место, неся в груди необузданный вихрь чувств: так хотелось увидеть её, обнять покрепче, полюбоваться ей, прежде чем неизбежно рассказать то, что должен… Но любимой на месте не оказалось… Почти час я ждал её, с надеждой глядя на пыльную дорогу, исхлестываемый вдоль и поперёк плетью ветра. Трясущимися от холода и от неудержимого волнения руками, размешанного ноющей болью в сердце, я тридцать раз набирал заветный номер. Гудки томно и нудно жужжали в трубке, останавливались, а потом шли снова – полчаса не прекращал я