известный, как Темир-Мурза, -

Монгол и самый сильный ратник,

могучей силою своей

Способный наносить удары,

которых отразить нельзя!

Под ним скакун был самый резвый,

что из породы хуаре -

Известных всем ахалтекинцев,

тех благородных лошадей,

Которых ханы обожали,

и чтоб иметь их при дворе,

За каждого из них давали

по сотне из своих людей…

…Когда меж ними оставалось

не боле четверти версты,

Нагайки впились в лошадей,

их кровью обагряя крупы…

Стрелой помчался Челубей,

с копьём в руке в седле застыв,

Глаза от солнца прикрывая,

до крови закусивши губы…

Стегнув любимого Рубина,

поцеловав нательный крест,

Ему навстречу — Пересвет

тотчас помчал без промедленья,

Согнувши что есть мочи спину,

с копьём своим наперевес,

В кольчугу только лишь одет, -

чтоб быть свободнее в движеньи…

И вот их скакуны сошлись!..

И копья всадников пронзили!..

Темир-Мурза свалился вниз,

к ордынцам павши головой…

А кони дальше понеслись…

В кулак собрав все свои силы,

С копьём в плече смог Александр

вновь возвратиться в лагерь свой!..

Лишь прибывши к своим, с коня

упал он на сырую землю,

И что-то тихо прошептал…

А что — никто понять не смог.

Из раны вытащив копьё,

под руки взяв его немедля,

Монаха отнесли к резерву,

чтоб лекарь там ему помог…

…Как только рухнул Челубей,

к нему тотчас же прискакали

Четыре всадника Орды

и, вытащив с груди копьё,

Стоя над ним, минуты две

о чём-то громко рассуждали,

Каждый, пытаясь доказать

другим решение своё…

Всё дело в том, что по приметам,

если погибший пал лицом

К своей Орде, то значит это

весьма прискорбный для них знак,

Предупреждающий о том,

что будет бой с плохим концом,

Что по каким-то там причинам

на них рассéрдился Аллах…

Прошло примерно полчаса,

как увезли прочь Челубея…

Видать, Мамай не мог решить,

как ему надо поступить:

Отказ от битвы — князю знак,

что он, Мамай, его слабее;

Начав же битву, может он

Аллаха сильно прогневить…

Но, наконец-то, он решился

и дал команду: «Наступать!»

И мигом строй зашевелился,

как злой, единый организм,

Стремящийся других сожрать

и беспощадно убивать,

Не ведая ни о пощаде,

ни что такое гуманизм…

И сразу левый фланг ордынцев,

накрытый тучей острых стрел,

Рванулся с криком «урагша!»,

притормозив у острых кольев,

И десять тысяч лошадей

ворвались в строй из потных тел,

И на скаку людей круша,

наткнулись на заслон из копий.

На этом месте в тот же миг

гора из тел образовалась,

Кровавым месивом своим

затормозив другим проход,

А тем, кто всё-таки проник,

судьба прискорбная досталась:

Их расстреляли лучники,

принудив совершить отход.

Отбив врага на правом фланге,

все легкоконные стрелки,

«Усевшись» плотно к ним на плечи,

удобный случай не теряя,

В стремительнейшей контратаке

ордынцев гнали вдоль реки,

Мечами острыми калеча

и стрелами их догоняя!

Часть левого крыла татар

с передовым полком столкнулась,

Который в центре отражал

атаку авангардных сил.

Не выдержав борьбы накал,

часть обороны пошатнулась,

А новый, мощный их удар

наш центр и вовсе подкосил…

Когда всё это вдруг случилось

и центр вот-вот грозил упасть,

«Большой» наш полк вмиг подключился,

ведомый в бой Великим князем…

И перевес в бою качнулся,

и центра выровнялась часть!

Сам князь Димитрий в бой рванулся,

конём скользя в кровавой грязи…

Но никогда он не бывал

в таком бою — опасном, важном,

Когда, не просто он летел

с дружиной на врага в атаке,

А путь мечами пробивал,

как в этой страшной рукопашной,

И с ненавистью убивал,

забыв о боли, смерти, страхе!

На поле боя он оделся

в обычные бойца доспехи,

Свои Михайлу Бренку дал –

московскому боярину.

Всё это сделал не шутя,

тем более — не для потехи,

А чтоб в бою не привлекать

излишнего внимания.

В строю он в центре был дружины,

со всеми наравне,

Одним присутствием своим

в них поднимая Дух!

Ведь когда воин понимал:

князь Дмитрий на коне! -

Он вместо одного врага,

мог уничтожить двух!

Не час, а несколько часов

продлилась эта бойня!

В одно смешались пешие

и конные ряды…

И каждый русский лишь желал,

чтоб умереть достойно, -

С мечом в руках, забрав с собой

и воинов Орды.

Кровь доставала до колен

и горы скользких трупов

Мешали двигаться вперёд,

разя всех на пути…

И каждый думал лишь о том,

чтоб не погибнуть глупо,

А захватив с собой врагов –

не меньше десяти!

Поняв, что в центре он завяз,

во избежанье краха,

Мамай решился предпринять

излюбленный маневр:

Направил самый лучший полк

на левый фланг в атаку,

Который временно держал,

как «золотой» резерв.

Помчались всадники вперёд!

Сверкали ятаганы,

Довольно быстро

разрывая русские ряды…

Не знали только ни они,

ни их Мамай поганый,

Что сами рвутся в западню,

не чувствуя беды…

Дружинники, состроив вид,

что в страхе отступают,

Погнали к речке лошадей и,

вырвавшись вперёд,

Ордынцев, осмелевших вдруг,

с собою увлекают,

Ещё не знающих, что там

их смерть в засаде ждёт!

Когда татары, тысяч семь,

заехали поглубже,

Поближе к берегу реки,

чтобы врага добить,

Не сразу поняли они,

что быть не может хуже –

Похуже из всего того,

что с ними могло быть…

Потому что путь обратный,

выйдя из засады,

Им отрезал самый лучший,

самый мощный полк,

Где давно уж заждались

от князей команды

Так врага здесь порубить,

чтоб даже встать не смог!

И, застав татар врасплох,

явившись ниоткуда,

Окружив молниеносно их

со всех сторон,

Стали резать и рубить,

и колоть повсюду,

Сокрушительный Мамаю

нанося урон.

Может, всадников пятьсот

проскочить сумели,

И, летя во весь опор

мимо остальных,

Так кричали, так ругались,

так они шумели,

Что все прочие ордынцы,

их услышав крик,

Повернулись тоже вспять

и, гонимы страхом,

Стали поле покидать,

вспомнив Челубея,

Смерть которого, как знак,

поданный Аллахом,

Сам Мамай не смог принять,

уступать не смея…

Тут такое началось!

Побросав оружие,

Все ордынцы в панике

бросились