услышал, как в глубине мягко загудел карточный эскалатор, поднимая рапорт туда, в святая святых, на белый этаж, в кабинет его величества Директора школы верного воспитания. Было что-то завораживающее в этом вкрадчивом шорохе за стеной, в этом мышином шуршании транспортерной ленты, в сквозняке, который сочился из одного из бесчисленных тоннелей пневмопочты. Так я простоял несколько минут, слушая тишину. Чего я ждал? Там не было ничего, кроме пыльной пустоты, в которой бесшумно скользили вверх белые, оранжевые, красные и черные карточки донесений, схваченные стальными пальцами регистраторов.

Что же делать?

Как доложить языком бланков о том страшном, чему я был только что свидетелем?

Вернувшись к столу, я, помедлив, надавил клавиш срочной связи… кабинет Директора ответил привычной надписью: «Пользуйтесь уставной формой».

В поисках подходящей формы я с досадой вернулся к картотеке. Сообщение о непозволительных снах? Разрешение на дополнительную дозу уравнителя? Рапорт о массовом отказе от сна? Донесение о непочтительности? Заявление о неуспеваемости?.. Неужели остается только это?

Я впервые за несколько лет взял в руки треугольный бланк донесения о чрезвычайном беспорядке, грозящем хаосом. Я не помнил ни одного случая подобного рапорта. Как прореагирует его величество на подобное донесение? Нет, нет, спешить не стоит! Нельзя, чтобы на таком бланке стояла моя подпись, в любом случае она грозит личными осложнениями. Я должен разобраться во всем самостоятельно, искоренить аномалию и подать рапорт на привычном белом бланке незначительных происшествий.

– Миссис Ка, вам звонит врач, – пропела маска.

– Черт возьми, – воскликнул я, – когда исправят эту глупую машину!

– Извините, Наставник,– прозвенел металлический голос,– смена сообщений. Надзиратель докладывает: двенадцатый воспитанник вернулся на урок верной истории.

… Странный мальчик этот воспитанник. Я закрыл глаза, и его досье послушно поплыло на обратной стороне век. Текст из условных значков-иероглифов: имя – Мену. 12 лет. Инкубатор: прочерк. Родители неизвестны. Обнаружен патрулем по адресу: Пентелла, ООЖ, сектор 6. Решением совета нравственного лицезрения направлен для воспитания в Правильную школу. Психика: ненормален. Возбудим. Требует специального внимания и обучения по программе искоренения. Упрям. Скрытен. Общественно опасен. Постоянный контроль. Рекомендации: никаких рекомендаций. После успешного обучения пригоден только для профессий по дополнительному списку. Дополнение: при отсутствии положительных итогов рекомендуется десятилетний анабиоз.

Воспитанник Мену уже дважды подвергался этой крайней мере – гумации, – о чем он, конечно, не подозревал… если учесть эти годы, проведенные в состоянии абсолютного сна, то выходит, что двенадцатилетний мальчик – мой сверстник. Когда патруль обнаружил незаконнорожденного младенца в одном из притонов Пентеллы, я родился на свет в государственном инкубатории.

Глухие слухи о воспитательном анабиозе бродили среди учеников Правильной школы, и хотя их должно было пресечь, мы – наставники – смотрели на слухи сквозь пальцы: они помогали поддерживать страх.

С самого начала курса двенадцатый внушал мне серьезные опасения: несмотря на то, что в школе треть детей составляли именно дети, зачатые преступниками помимо госинкубаториев, он был единственным, у кого аномалии в психике были выражены настолько ярко, он был единственный, кому сами дети дали кличку – Вруша. Да и сам факт анабиоза продолжительностью в двадцать лет был достаточно красноречив: двенадцатый практически не поддавался воспитанию. Так, в дортуаре именно на его кровати под подушкой смотритель обнаружил портрет легендарного мореплавателя Красного столетия Эрона Тети, вырванный из учебника, – и то и другое было строжайше запрещено. Так, именно он – двенадцатый – был задержан за воротами школы. Беглец направлялся в город! Не раз и не два на мой стол поступали бланки надзирателя дортуара, в которых тот рапортовал о фантастических россказнях Мену ученикам перед сном. Например, в последнем рапорте было записано о том, что двенадцатый якобы видел за окном спальни парящего в небе бородатого мужчину с крыльями за спиной, в зеленой шляпе, а вместо ботинок у неизвестного из-под брюк торчали птичьи лапы… Подобные склонности к фантазиям, к опасной чепухе были тревожными сигналами о том, что методы правильного воспитания малоэффективны. Я даже пошел на отклонение от правил и, в целях правильного искоренения, выбрал для Мену мальчиком для порки самого тихого, тщедушного и хилого ученика из младшего класса под номером К-28. Они были дружны с двенадцатым, и постоянные наказания послушного и ни в чем не виновного мальчика должны были дать нужное направление процессу перевоспитания. И действительно, Мену стал заметно тише, а может быть, более скрытным. Я подозревал, что он просто пережидает, затаился, и оказался прав – неизбежное случилось. Это произошло на прошлой неделе: на моем столе вспыхнул огонек срочной связи и сигнальная маска пропела голосом туалетного смотрителя, что мой воспитанник двенадцатый занимается чем-то страшным. Из сбивчивой речи ничего нельзя было понять, кроме того, что нарушители собрались на большой перемене в туалете на третьем этаже. Я поспешно вышел из кабинета и поднялся по лестнице наверх: лифт, как всегда, не работал, несмотря на все рапорты… я еще надеялся, что смотритель ошибся, и, увидев притихшую толпу учеников, осторожно подкрался поближе, заглянул через головы и обомлел. Вокруг Мену – а это был именно он, я хорошо разглядел номер на спине его формы – кружились в воздухе и опадали, лопаясь, на пол странные разноцветные фигурки. Нечто похожее на лепные мыльные пузыри, пустые внутри, но не круглые, а видом похожие то на цветы, то на вилки, то просто на капли разных цветов: красные, белые, черные с алыми полосками. Все эти фигуры выплывали – я не мог подобрать более точного слова – из непонятной штуковины, которую двенадцатый держал в руках высоко над головой. Я обрушился на него, забыв в гневе о правилах общений с учащимися. Зрители бросились врассыпную, а Мену покорно положил на мою ладонь тяжелую металлическую на ощупь штуковину – нечто похожее на портсигар, на плоскую пластинку, на электрозажигалку, черт знает на что, одним словом. В тот момент, когда предмет оказался в моей руке, он еще несколько секунд менял свою форму, словно был из резины, пока окончательно не замер в очертаниях овального куриного яйца, только сплюснутого с одной стороны, как раз там, где в абсолютной черноте светилась крохотная точка размером с