Приходится заниматься практическими делами, что-то устраивать, но еще, в более общем смысле, самому встречать то, что преподносит жизнь, и неважно, готов ты к этому или нет. В результате к печали прибавляется замешательство. Именно в таком состоянии, с настроением, упавшим на октаву, Леонард провел первые несколько недель после похорон: не отрываясь, глядел на пирог, выпекавшийся в духовке; долго стоял, уставясь на мешочек с семечками в птичьей кормушке; грустно замирал с текстовым маркером над списком телепрограмм. Если бы в это время вы спросили его, о чем он думает, или каким-нибудь иным привычным способом попробовали вернуть его к действительности — то есть без всякой на то причины побеспокоили его, — он не знал бы, что вам ответить, а его будничное сознание вернулось бы к нему, словно кошка, которая несколько дней где-то гуляла и теперь явилась без всяких объяснений.

Каждый вечер после ужина он сидел на диване, как обыкновенно сидят одинокие мужчины, которым приходится не проводить время, а чем-то заполнять его. Открывал биографию какой-нибудь исторической личности, терпеливо дожидавшуюся своего часа в книжном шкафу. В некоторых книгах закладки торчали всего через несколько страниц после начала, и в описании жизни героя Леонард едва ли продвигался дальше детства. Он чувствовал себя спокойно в книжных магазинах, и сама покупка книг тоже была овеяна спокойствием, но читателем в эти дни он стал рассеянным. Чтение теперь казалось ему занятием гораздо более уединенным, потому что его ухо больше не улавливало мелких шагов матери, хлопотавшей по хозяйству. Он садился за стол и пытался срисовывать картинки из «Ежегодника орнитолога-любителя» — песчанку, прыгающую вдоль берега, или кайру с кладкой яиц грушевидной формы, благодаря которой они не скатываются со скал, — но так как показывать рисунки было больше некому, все детали оперения и цветовые оттенки он прорисовывал небрежно. И конечно, всегда оставался телевизор: из всех возможностей самая привлекательная, хотя на удивление маловостребованная, поскольку рядом на диване не сидела та, с кем он мог все обсудить.

Был бы Леонард другим человеком, он мог бы пойти вечером в паб, встретиться с друзьями, поиграть в дартс, домино, карты или в какую-нибудь другую игру, но от мысли провести время в компании экстравертов ему становилось совсем одиноко. В такие периоды мы узнаем своих настоящих друзей или, как в случае с Леонардом, идем к единственному другу. Так, пытаясь закрыть или заполнить эту пресную главу вечера, Леонард взял привычку искать убежище у Голодного Пола.

Глава 2 Парлевуд

Голодный Пол до сих пор проживал с родителями в семейном доме, в котором он родился и вырос. Уже прошло более тридцати лет из отведенного ему жизненного срока, и, по мнению соседских кумушек, ему то ли не хватало «тонуса», то ли он просто намеревался дождаться здесь кончины родителей, выбрав самый легкий способ вступить во владение семейной недвижимостью. Но Голодный Пол был человеком, чье равнодушие отметало все сплетни. На самом деле он не уезжал из родительского дома потому, что у него была счастливая семья. Возможно, люди гораздо реже, чем хотелось бы, умеют ценить такие вещи.

Питер, его отец, много лет работал экономистом, но сейчас вышел на пенсию и проживал деньги, которые ему обеспечивала невидимая рука рынка. Питер был лыс, и при этом казалось, что его лысина является результатом действия гравитации: его волосы словно затянуло внутрь головы, и они пучками проросли на бровях и повылезали из ушей и носа. Мать Пола, Хелен, была учительницей предпенсионного возраста и теперь работала лишь два дня в неделю. На протяжении двух лет в начальной школе она учила и Леонарда, хвалила его рисунки и говорила, что у него «острый ум, если бы только он им пользовался» — самый добродушный способ назвать человека лентяем. Как любая учительница, встречающая бывшего ученика уже взрослым, она всегда искренне радовалась приходу Леонарда.

Хелен и Питер познакомились, когда однажды он остановился, чтобы показать ей дорогу на художественную выставку, а потом навязался в провожатые. Они как-то сразу полюбили друг друга. Химия первоначальной симпатии переросла в физику, а потом и в биологию, когда провидение наконец одарило их первым ребенком — Грейс, старшей сестрой Голодного Пола. Затем, после двух тяжелых выкидышей, у них появился Пол, и, как легко догадаться, в этих обстоятельствах они относились к нему с особой заботой. Как семейная пара Хелен и Питер оставались очень близки — такое бывает, когда два человека многое пережили вместе.

Для их дома Голодный Пол придумал название «Парлевуд», несколько исказив слова французской песенки, которую он однажды услышал в регби-клубе. Хелен была убеждена, что в садике за домом надо подкармливать птиц, а в садике перед домом — пчел, Питер же занимался тем, что он называл «внутренним содержанием жилища»: развешивал картины, менял лампочки и делал все, что нужно для ремонта, стараясь, впрочем, не покупать лишних инструментов. Грейс давно съехала и готовилась к приближающейся свадьбе — мероприятию, которое организовывалось с помощью ежевечерних переговоров с Хелен, чья роль в основном сводилась к выслушиванию дочери, то и дело прерываемому возгласами, произнесенными ласковым материнским голосом: «Конечно, деточка, конечно!»

Когда Леонард появился у них на пороге в тот вечер, Питер встретил его своей обычной улыбкой и со светящимися радостью глазами:

— Заходи, Леонард, заходи.

Леонард прошел внутрь, без всякой нужды вытерев свои чистые ботинки о придверный коврик — жест, более свидетельствующий о вежливости, чем о соблюдении гигиенических норм. В гостиной Хелен собирала пазл на чайном подносе. Картинка пазла напоминала импрессионистскую живопись, но пока вырисовывались только края, и трудно было сказать что-то определенное. На диванном подлокотнике нетвердо стояла чашка с чаем, чего никогда не допустила бы мама Леонарда. Питер и Хелен снова заняли свои обычные места на диване, сами похожие на сложившиеся кусочки пазла.

— Ну как, Леонард, все потихоньку приходит в норму? Знаю, у тебя сейчас столько забот, — заговорила Хелен, сразу же тактично исключив болезненную тему.

— Потихоньку, — ответил Леонард, ничего не сказав про «норму», про горе и заботы.

— Рады тебя видеть. Угощайся, — сказала она, указывая на шоколадное пасхальное яйцо, открытое на три недели раньше срока — грех небольшой, ведь она им делилась. Леонард взял большой кусок, попытался, как человек воспитанный, отломать от него кусочек поменьше, но раз уж яйцо все равно разломалось и