Они уже довольно долго сидели на скамейке в парке Монсо и молчали. Этот день в начале мая, казалось, обещал много. По всему небу были разбрызганы белые облака; они медленно плыли, гонимые легким ветерком; в любой момент ветер мог прекратиться, и небо стало бы пустым и совершенно голубым; но было уже слишком поздно — солнце садилось...
Будь они помоложе, они нашли бы повод познакомиться, раз уж встретились так неожиданно в этом укрытом от глаз местечке, за длинной оградой из детских колясок, в парке, где обычно гуляют лишь дети да няньки. Но оба были далеко не молоды и не питали иллюзий, будто уходящую молодость можно удержать. Надо признать, он выглядел лучше, чем ему казалось: шелковистые старомодные усы придавали благородный вид истинного джентльмена; и она была гораздо привлекательнее, чем ей когда-либо говорило зеркало. В их лицах, позах, в умении молчать чувствовалось что-то, что их объединяло: скромность и печать разочарования, наверно. Несмотря на то, что их разделяли пять футов зеленого металла скамейки, они могли бы быть супружеской парой: прожив достаточно времени вместе, муж и жена становятся похожими друг на друга. Голуби, как серые теннисные мячи, крутились у их ног. Но, казалось, ни мужчина, ни женщина их не замечали. Оба они время от времени посматривали на часы, но ни разу не посмотрели друг на друга. Для обоих время спокойствия и одиночества было ограничено.
Он был высоким и стройным. У него были, как это говорят, чувственные черты лица, в данном случае эта избитая фраза действительно подходила; его красивое лицо было спокойным и довольным и оттого несколько банальным — заговорив, он едва ли смог бы вас чем-то поразить: бывают мужчины чувствительные, но совершенно лишенные воображения. С собой он носил зонт, что говорило о его предусмотрительности и осторожности. У женщины были прекрасные длинные ноги. Это сразу бросалось в глаза. Но то была холодная красота, как на светских портретах. Судя по выражению лица, она находила этот солнечный день грустным и к тому же была вынуждена подчиняться диктату своих часов и уходить — куда-то в себя.
Они бы так и не заговорили друг с другом, если бы мимо не прошли два неуклюжих подростка: у одного из них на плече висел орущий радиоприемник, другой распугивал голубей, озабоченных поисками пищи, стараясь пнуть их ногой. Одного голубя все-таки настиг его удар, и, когда эти нарушители спокойствия прошли, раненая птица осталась ползать по дорожке.
Мужчина встал, крепко сжимая свой зонтик, будто хлыст для верховой езды.
— Бесчеловечные маленькие негодяи! — возмущенно сказал он. Из-за легкой американской интонации фраза прозвучала в духе современника короля Эдуарда VII — ее вполне мог бы произнести Генри Джеймс.
— Бедная птица, — сказала женщина. Голубь бился на посыпанной гравием дорожке. От ударов крыла во все стороны разлетались мелкие камешки. Другое крыло безжизненно волочилось, лапка тоже наверняка была сломана, потому что голубь описывал на дорожке круги, не в силах подняться.
Остальные голуби удалились в поисках крошек, не проявляя к раненой птице никакого интереса.
— Вы бы отвернулись на минутку, — сказал мужчина. Он снова положил зонтик на скамейку и поспешно подошел к мечущейся птице; затем он поднял ее и быстро, опытной рукой свернул ей голову. И среди самых возвышенных и чистых людей всегда находится человек, способный взять инициативу в свои руки и выполнить черную работу, если это потребуется. Он огляделся по сторонам, увидел урну для мусора, подошел и, аккуратно положив туда тело птицы, вернулся к скамейке.
— Больше ничего нельзя было сделать, — сказал он, как бы оправдываясь.
— Я бы сама никогда не смогла этого. — Она так старалась произнести эту фразу грамматически правильно, что стало ясно: английский для нее — иностранный.
— Брать жизнь — наша привилегия, — ответил он, не то с иронией, не то с гордостью.
Когда он сел, расстояние между ними стало значительно меньше; они свободно могли говорить о погоде и о первом по-настоящему летнем дне. Последняя неделя была не по-летнему холодной, и даже сегодня... Он восторгался тем, как она говорила по-английски, и извинялся за свой плохой французский, а она разубеждала его: это — не врожденный талант. Она «получила образование» в английской школе в Маргите.
— Это на побережье, не так ли?
— Море всегда казалось таким серым, — сказала она, и на какое-то время они замолчали. Молчание снова разъединило их. Затем, вероятно думая о мертвой птице, она спросила, служил ли он в армии.
— Мне было четырнадцать, когда началась война, — сказал он. — Но потом я служил в дипломатическом представительстве в Индии. Я очень полюбил Индию. — И он стал рассказывать ей об Агре, Лаккау, старых кварталах Дели, его глаза засветились от воспоминаний. Новый город ему не нравился. Построенный британцами, он не представлял никакого интереса и напоминал ему Вашингтон.
— Значит, вам не нравится Вашингтон?
— Честно говоря, я не очень счастлив в своей стране. Понимаете, я люблю старину... Вы не поверите, но мне родней Индия, даже с британцами. И теперь во Франции — то же самое чувство. Мой дед был британским консулом в Ницце.
— Promenade des Anglais было тогда совсем новым, — сказала она.
— Да, но теперь состарилось. То, что строим мы, американцы, никогда красиво не старится. Крислер Билдинг, гостиницы Хилтона...
— Вы женаты? — перебила она.
Мгновенье он колебался, потом произнес:
— Да, — будто хотел быть очень-очень точным. Он вытянул руку и положил ее на зонт. Теперь он почувствовал себя увереннее: странно как-то, никогда он не разговаривал с незнакомцами так откровенно.
— Мне не следовало спрашивать вас, — она все еще следила за, своей грамматикой, поэтому показалось, что она с трудом произнесла эту фразу.
— Почему бы нет? — Он извинил ее как-то неуклюже.
— Вы так интересно рассказывали, — она слабо улыбнулась. — Захотелось спросить. Это получилось imprevu 1.
— А вы — замужем? — Он видел кольцо на ее руке и спросил лишь затем, чтобы она не чувствовала себя неловко.
- Да.
Казалось, что теперь они знали друг о друге достаточно много, и он почувствовал, что следовало бы представиться, иначе он будет выглядеть просто невежей. Он сказал:
— Меня зовут Грейвз. Генри Грейвз.
— А я — Мари-Клэр. Мари-Клэр Дюваль.
— Сегодня был