Вернувшись к столику Мирека и Якоба, я заметил, что первый выпил все два бокала, видимо он готовился к чему-то и набирался храбрости.

– Мирек, ты не хочешь говорить, чем ты занимаешься сейчас, хорошо, а до войны чем ты занимался? – поинтересовался я.

– Я работал на ферме – как будто стыдясь ответил он.

– Здесь, у нас? – переспросил я.

– Да, тут недалеко – сухо ответил он.

И вновь повисло неловкое молчание. Мирек ломал пальцы и волновался. Его большой лоб покрылся испариной, и я решил сам навести его на разговор.

– Мирек, мне кажется, что вы хотите мне что-то рассказать?

– Да, но я не знаю стоит ли, вызовет ли у вас это интерес.

– Конечно вызовет, работа у меня такая – с улыбкой ответил я.

– Вот-вот Мирек, поговори с журналистом, расскажи ему о своей силе и о тебе напишут в газетах – порекомендовал Якоб.

– Если можно, я бы хотел поговорить с вами в более тихом месте. – неожиданно заявил Мирек.

– Намек понят, я пойду послушаю девчонок, но ты лишнего ничего не ляпай. Ну, бывайте! Если что, Мирек, я буду здесь до полуночи. – сказал Якоб и попрощавшись с нами направился к девушкам.

– Идемте за мной – сказал Мирек, мы вышли из заведения и направились к замковой площади. Вечерняя, июньская Варшава была прекрасна. Даже после войны она сохранила свой невероятный дух. Мы молча прошлись по площади, и я уже заволновался не передумал ли Мирек рассказывать историю.

– Давайте присядем здесь – сказал он и мы уселись на лавочку под газовым фонарем.

– Я расскажу вам чистую правду и ни раз не солгу. Верить мне или нет решать только вам, но мы, люди прошедшие, Мирек замялся и продолжил: мы не можем врать и приукрашивать о тех событиях.

– Мирек, не волнуйтесь, я верю в вашу искренность и внимательно вас слушаю.

– Вы будете записывать?

– Да.

Хорошо. Меня зовут Мирек Шмиленьски, я родился в пригороде Варшавы в 1921 году. В школу не ходил, знаете, было не до этого. Мать растила меня одна, братьев и сестер у меня не было, поэтому я часто был предоставлен сам себе. Все время уделялось нашей небольшой ферме, которая приносила хоть малый, но постоянный доход. А в эти сложные времена, это было очень важно. Мама волновалась, что я не получаю школьного образования, поэтому по воскресеньям я ходил к нашему местному ксендзу, который учил меня минимальному курсу грамоты. Но учеником я был слабым, да и все это мне было неинтересно.

– Знаете – Мирек закурил сигарету и продолжил, к учебе нужно привыкать с детства, а когда у тебя день начинается в пять утра с кормёжки скота, то вечером как бы ты не хотел, но об учебе ты думать просто не можешь.

Поэтому я быстро забросил хождения к ксендзу и просто уходил на это время к реке, где гулял в одиночестве. Иногда я доходил до небольшой фермы семьи Шиманьских. О них ходили слухи, что они были настолько скупы, что даже своим детям запрещали гулять в обуви, чтобы она лишний раз не изнашивались. Знаете, Мирек задумался над словом и замолчал. Это как собиратели, они тянут все в дом, но этим не пользуются. И вот когда я подходил к их двору, то часто видел такую картину: родители с детьми тащат со свалки какие-то обломки старого стола и ведра, банки. Кажется, ну зачем им все это? Тогда это вызывало у меня лишь смех, но, как бы это странно сейчас не прозвучало – это спасло мне жизнь.

Мама умерла в 1937, она не застала всего того ужаса, о котором вы сами прекрасно знаете. Вся работа по хозяйству легла на мои плечи, и знаете, я не мог справиться. Хоть опыта и желания у меня хватало, но вот я был крайне, как это сказать… Он уставился на фонарь и замолчал.

– Мирек, вы со мной? – встревожено спросил я.

– Да, простите, просто я часто ухожу в себя по привычке, это от, впрочем, я ещё расскажу – сказал собеседник и продолжил рассказ.

Мне пришлось продать несколько коров и одну свинью чтобы облегчить работу. Средства от них мне здорово помогли продержаться, у меня даже получилось прикупить немного мебели. Но, как оказалось, все это было зря. 39-ый год – пришли немцы и день за днём у нас отбирали все больше и больше. Я начинал солить и прятать мясо, но пытливые немецкие собаки находили и его. Нацисты часто бывали у меня и заставляли им давать мясо, молоко, яйца. Тогда ещё к нам относились как к людям, каким никаким, но людям.

Но, я все понимал, к чему идёт это дело. Все чаще и чаще ночью звучали выстрелы, а утром немцы собирали трупы по дороге. Мы жили в состоянии беспрерывного страха, многие бежали, но я не мог бросить хозяйство, которое в наследство мне оставила мама. Начались чистки евреев, многих увозили в лагеря, а здоровых на работы, но и там их потом убивали. Помните, я говорил, что к нам тогда относились как к людям, теперь же мы были словно назойливые комары, которые жутко мешали жить нацистам. Они жутко возненавидели нас и убивали всех, кто даже просто давал нам стакан воды. Все местные, кто имел право не носить белую полосу на рукаве, при виде нас начинали вопить и звали местную полицию. Я уже оставил свой дом и прятался в лесах, благо тогда была не сильно холодная осень, но вот зима нагрянула очень неожиданно.

Я жил в землянке под огромным корневищем выломанной сосны, огонь разводить было нельзя, еды не осталось, даже корешки откопать не было возможности, все замёрзло. Это были ужасные дни, ночью и днём постоянные выстрелы. Немцы усиленно искали нас, и лес, в котором я был, не стал исключением. Они рыскали с собаками и предлагали сдаться взамен на тепло, еду и поездку рабом (работу) в Германию. Они прекрасно знали, что нас в лесу много, поэтому искали с особым остервенением. Тех, кого находили не расстреливали на месте, а привязывали к деревьям, где бедолаги замерзали насмерть.

Миреку тяжело было об этом говорить. Он весь словно прирос к лавочке, курил сигарету одну за другой, трещал пальцами и тревожно поглядывал на меня. Если бы я увидел впервые этого человека я посчитал бы его скорее сумасшедшим нежели силачом, победившим всю старую Варшаву. Мирек сам понимал это, поэтому иногда брал паузу и приходил в себя. В это время я делал пометки в своих записях. Я все ждал чего-то необычного.

– Извините меня, об этом сложно говорить. С вашего позволения я продолжу – попросил Мирек.

– Конечно, я дальше слушаю вас – сказал я максимально располагающим тоном.

Находиться в землянке было крайне опасно. Немцы нашли почти всех, меня спасало лишь то, что над моей землянкой был разбросан порох, а это сбивало овчарок с толку. Но у меня не было еды, можно было бы пережить все, но голод, он сводил меня с ума. Иногда в долгие темные ночи, когда я слышал пробегающее животное я мечтал, как словлю его и съем живьём. И так каждый