закричал от страха, пули рикошетили и в подпол, но меня не задели. Зато после себя они оставили много дырочек недалеко от люка, и туда пробивался свет. По ощущениям полчаса стояла тишина, но я не решался вылезти наружу. Наоборот, я забаррикадировался, во внутреннюю ручку люка я вложил найденную на земле доску, и теперь снаружи только руками люк открыть было нельзя. Я решил осмотреться, ну это сказано, наверное, неправильно, я просто двигался на ощупь, и иногда свет в отверстиях мне помогал кое-что разглядеть. Это оказался бетонный подпол, который уже понемногу разрушался, потому что в его левом углу я чуть не ушибся от толстую торчащую из стены арматуру.
Вдоль это стены шли деревянные стеллажи с закрутками, многие банки разбили пули, и вся эта каша была на полу. Было опасно передвигаться по битому стеклу, поэтому я наощупь все его перенес в другой угол. Положив доски на пол, я соорудил себе что-то наподобие лежака, на котором лежал пока в доме не стемнело. Хорошо, что я взял шинель хозяина, она, конечно, невероятно воняла, но была очень теплой. Так лёжа на полу, я и заснул, это был мой первый день заточения в подполе, хотя его называл добровольной тюрьмой.
– Почему же заточения, разве вы не могли выбраться из него по своей воле? – спросил я.
– Если бы все было бы так просто, то я и не рассказывал бы вам эту историю.
Утром меня разбудили немцы, которые гурьбой волокли что-то тяжелое. Они быстро убрали трупы с пола и начали его заколачивать новыми досками. И тогда я понял, что они готовят дом для какой-то важной немецкой персоны. С болью в груди я слушал как они колотят с немецкой педантичностью гвозди, тем самым строя мне гроб. К полудню они закончили, да, пахло теперь приятным сосновым лесом. Это был для меня единственный плюс, хотя нет. Если бы они обнаружили ручку в полу, то я был бы наверняка в той куче трупов, а так очередная случайность помогла мне выжить. Целый день сверху все таскали, пилили, переносили и лишь к ночи завершили работы. Ночью дом драили польки, которых под утро изнасиловали, но отпустили. Я все это слышал и, знаете, лучше бы я был глухим. На следующий день надо мной цокала дорогая обувь оберштурмфюрера Фридриха Гильтмана. Он поселился здесь вместе с охраной и тремя служанками. К нему так часто обращались, что я до сих пор помню его звание и имя. Мирек процитировал обращение к немцу с достоверной точностью и нам обоим стало неловко от такой речи.
А вот я продолжал находится в темноте, холоде, но вокруг меня было достаточно еды, хоть и не первой свежести, но тогда для меня это были деликатесы. Мне повезло, что Гильтман, большую часть времени проводил у себя в кабинете, что располагался в дальней части дома. На кухне он же бывал редко, там были лишь служанки, две сестры и старая женщина. Сестры были украинками, Алеся и Наталка, а имя старухи я так ни разу и не услышал. Забегая вперёд, я скажу, что сестры пропали и осталась лишь одна старуха. Да, я вновь сбился и не рассказал про еду. Я насчитал 15 литровых и 7 трехлитровых банок закаток. В большинстве своем это были огурцы и помидоры, лишь в трёх банках был вишневый, яблочный и сливовый компот. Потихоньку я стал оборудовать свое новое жилище, но делал это крайне медленно и аккуратно, чтобы не вызвать лишнего шума. Я разобрал стеллаж для банок, сами банки поставил вдоль стены и накрыл их самыми толстыми досками. Ел я скудно, но трижды в день. По четным дням были огурцы, а в остальные помидоры. Иногда служанка сметала со стола крошки и некоторые из них падали ко мне. Так за неделю я мог насобирать себе немного-немало хлебную лепешку.
Знаете, жилось мне нормально, но самое главное, что я страдал от одиночества и темноты. Порой я часами сидел возле отверстий в полу, но они ничтожно малыми, а потом и вовсе положили ковер, и я очутился в кромешной темноте. Я тихо говорил сам собой, пересказывая истории, иногда слушал, что происходит в доме, но всего этого мне было мало. Я не мог нормально спать и вздрагивал от малейшего шороха. У меня начали выпадать зубы, благо, не передние, но все же. Сложнее всего дело обстояло с туалетом, куда девать продукты жизнедеятельности? Сначала я складывал все это в пустые банки, но потом от этого стала подниматься ужасная вонь и я начал скоблить пол. Делал это я пряжкой ремня, которую согнул вдвое и получился своеобразный коготь. Благо, что бетон в полу был не везде крепкий и мне удалось найти уязвимое место. За три недели мне удалось добраться до почвы, куда я стал все сливать. Вони стало меньше, но мое состояние от этого лучше не становилось. Я уже находился в заточении больше двух месяцев и ужасно страдал от безделия. Мне просто не было чем заняться, голы стены, банки, древесина и шинель на мне. К тому же от такой пищи у меня появились проблемы с пищеварением. С каждый днём я чувствовал себя отвратнее. И когда я понял, что у меня остался только компот и по банке огурцов и помидоров я решил, что нужно разработать план побега. Выбраться наверх было точно не вариантом, я наделал бы шуму и меня расстреляли бы на месте.
Помните я рассказывал вам про торчащую арматуру из стены? По моим расчетам стена, где она находилась должна была выходить на заднюю часть двора. И я решил, что нужно копать туннель. Но делать это пряжкой было невозможно, нужно было что-то больше. И с этого момента началась моя битва с арматурой. Я не знаю кто ее делал, но она оказалась настолько неподатливой, насколько это можно представить. Каждый день я боролся с нею, пытаясь выгнать ее то в одну, то в обратную сторону. Я гнул ее по несколько часов правой рукой, потом левой. После этого час я отдыхал, потому что руки гудели страшно. И потом повторения вновь и вновь. Оставалась последняя банка компота, а я так ее и не сломал. Я гнул ее месяц напролет, но все безрезультатно. Я не чувствовал рук, мышцы ужасно болели, по утрам сил не было чтобы просто встать с досок. И со временен я понял, что теряю рассудок. Я разговаривал с ней, целовал ее, просил поддаться мне, угрожал ей – поймите, Петр, я стал видеть в ней человека. Я мог вместо того, чтобы гнуть ее разговаривать с нею шёпотом часами. Мой воспалённый мозг не отличал ее от человека, и я был счастлив говорить с нею. Иногда меня все же отпускало, и я продолжал ее гнуть, но с каждым днём я делал это все меньше и меньше. Даже руки перестали так сильно болеть. Я прекратил спать и есть, я лишь сутками напролет разговаривал с торчащей из стены арматурой, которая, как мне казалось, не сдвинулась вообще.
И вновь произошло чудо. Одним утром немец был очень чем-то раздосадован. Он пришел на кухню к служанке, долго и громко на нее кричал и ударил ее, да так, что она уронила кастрюлю с супом прямо на пол. Он
– Почему же заточения, разве вы не могли выбраться из него по своей воле? – спросил я.
– Если бы все было бы так просто, то я и не рассказывал бы вам эту историю.
Утром меня разбудили немцы, которые гурьбой волокли что-то тяжелое. Они быстро убрали трупы с пола и начали его заколачивать новыми досками. И тогда я понял, что они готовят дом для какой-то важной немецкой персоны. С болью в груди я слушал как они колотят с немецкой педантичностью гвозди, тем самым строя мне гроб. К полудню они закончили, да, пахло теперь приятным сосновым лесом. Это был для меня единственный плюс, хотя нет. Если бы они обнаружили ручку в полу, то я был бы наверняка в той куче трупов, а так очередная случайность помогла мне выжить. Целый день сверху все таскали, пилили, переносили и лишь к ночи завершили работы. Ночью дом драили польки, которых под утро изнасиловали, но отпустили. Я все это слышал и, знаете, лучше бы я был глухим. На следующий день надо мной цокала дорогая обувь оберштурмфюрера Фридриха Гильтмана. Он поселился здесь вместе с охраной и тремя служанками. К нему так часто обращались, что я до сих пор помню его звание и имя. Мирек процитировал обращение к немцу с достоверной точностью и нам обоим стало неловко от такой речи.
А вот я продолжал находится в темноте, холоде, но вокруг меня было достаточно еды, хоть и не первой свежести, но тогда для меня это были деликатесы. Мне повезло, что Гильтман, большую часть времени проводил у себя в кабинете, что располагался в дальней части дома. На кухне он же бывал редко, там были лишь служанки, две сестры и старая женщина. Сестры были украинками, Алеся и Наталка, а имя старухи я так ни разу и не услышал. Забегая вперёд, я скажу, что сестры пропали и осталась лишь одна старуха. Да, я вновь сбился и не рассказал про еду. Я насчитал 15 литровых и 7 трехлитровых банок закаток. В большинстве своем это были огурцы и помидоры, лишь в трёх банках был вишневый, яблочный и сливовый компот. Потихоньку я стал оборудовать свое новое жилище, но делал это крайне медленно и аккуратно, чтобы не вызвать лишнего шума. Я разобрал стеллаж для банок, сами банки поставил вдоль стены и накрыл их самыми толстыми досками. Ел я скудно, но трижды в день. По четным дням были огурцы, а в остальные помидоры. Иногда служанка сметала со стола крошки и некоторые из них падали ко мне. Так за неделю я мог насобирать себе немного-немало хлебную лепешку.
Знаете, жилось мне нормально, но самое главное, что я страдал от одиночества и темноты. Порой я часами сидел возле отверстий в полу, но они ничтожно малыми, а потом и вовсе положили ковер, и я очутился в кромешной темноте. Я тихо говорил сам собой, пересказывая истории, иногда слушал, что происходит в доме, но всего этого мне было мало. Я не мог нормально спать и вздрагивал от малейшего шороха. У меня начали выпадать зубы, благо, не передние, но все же. Сложнее всего дело обстояло с туалетом, куда девать продукты жизнедеятельности? Сначала я складывал все это в пустые банки, но потом от этого стала подниматься ужасная вонь и я начал скоблить пол. Делал это я пряжкой ремня, которую согнул вдвое и получился своеобразный коготь. Благо, что бетон в полу был не везде крепкий и мне удалось найти уязвимое место. За три недели мне удалось добраться до почвы, куда я стал все сливать. Вони стало меньше, но мое состояние от этого лучше не становилось. Я уже находился в заточении больше двух месяцев и ужасно страдал от безделия. Мне просто не было чем заняться, голы стены, банки, древесина и шинель на мне. К тому же от такой пищи у меня появились проблемы с пищеварением. С каждый днём я чувствовал себя отвратнее. И когда я понял, что у меня остался только компот и по банке огурцов и помидоров я решил, что нужно разработать план побега. Выбраться наверх было точно не вариантом, я наделал бы шуму и меня расстреляли бы на месте.
Помните я рассказывал вам про торчащую арматуру из стены? По моим расчетам стена, где она находилась должна была выходить на заднюю часть двора. И я решил, что нужно копать туннель. Но делать это пряжкой было невозможно, нужно было что-то больше. И с этого момента началась моя битва с арматурой. Я не знаю кто ее делал, но она оказалась настолько неподатливой, насколько это можно представить. Каждый день я боролся с нею, пытаясь выгнать ее то в одну, то в обратную сторону. Я гнул ее по несколько часов правой рукой, потом левой. После этого час я отдыхал, потому что руки гудели страшно. И потом повторения вновь и вновь. Оставалась последняя банка компота, а я так ее и не сломал. Я гнул ее месяц напролет, но все безрезультатно. Я не чувствовал рук, мышцы ужасно болели, по утрам сил не было чтобы просто встать с досок. И со временен я понял, что теряю рассудок. Я разговаривал с ней, целовал ее, просил поддаться мне, угрожал ей – поймите, Петр, я стал видеть в ней человека. Я мог вместо того, чтобы гнуть ее разговаривать с нею шёпотом часами. Мой воспалённый мозг не отличал ее от человека, и я был счастлив говорить с нею. Иногда меня все же отпускало, и я продолжал ее гнуть, но с каждым днём я делал это все меньше и меньше. Даже руки перестали так сильно болеть. Я прекратил спать и есть, я лишь сутками напролет разговаривал с торчащей из стены арматурой, которая, как мне казалось, не сдвинулась вообще.
И вновь произошло чудо. Одним утром немец был очень чем-то раздосадован. Он пришел на кухню к служанке, долго и громко на нее кричал и ударил ее, да так, что она уронила кастрюлю с супом прямо на пол. Он