Свет на исходе дня
РАССКАЗЫ
МЕДОВАЯ НЕДЕЛЯ В ОКТЯБРЕ
По лесу шли двое. Был конец октября, листья уже облетели, покрыли землю, голыми и прозрачными стояли осенние рощи, но одинокие стойкие деревья горели желтым и красным. Было ясно и холодно.
Пятый час они шли друг за другом по узкой тропинке, покрытой листьями; лес приготовился к зиме — отрешился и застыл. Было тихо.
Они несли на плечах рюкзаки. К рюкзакам были привязаны свернутые спальные мешки, у мужчины поверх мешка лежала еще и палатка, на груди у него висела кинокамера, а девушка несла в руке ведерко, и оно тихо поскрипывало в такт шагам.
Она шла, глядя под ноги, лямки рюкзака больно резали плечи. Мужчина легко и ровно нес груз и шагал свободно, как будто испытывал удовольствие; за все время он ни разу не оглянулся.
«Он мог бы обернуться и посмотреть, как я, — подумала девушка. — Он не понимает, что кто-то может уставать».
Она поднимала голову и смотрела в спину человеку, которого еще год назад не знала.
Ноги скользили и разъезжались на влажных листьях.
Они поженились десять дней назад и медовый месяц — две с трудом выкроенные недели — решили провести в походе. И вот уже неделю они шли с рюкзаками, ночевали в палатке, готовили на костре еду.
Их окружали пустынные осенние поля, густые сосновые боры, голые рощи с редкими вскриками последних желто-красных деревьев и тишина — та отрешенная, глубокая задумчивость и оцепенение, которые охватывают русскую природу перед началом зимы.
С утра они весело делали на раннем холоде зарядку, ловили друг друга, боролись, часто целуясь и хохоча. Обессилев от смеха, умывались ледяной водой, а потом завтракали и шли дальше.
Все, что их окружало, — высокая дикая замерзающая трава, светлые капли, висящие на черных ветках, поля и бревенчатые срубы, — все это им нравилось, и они все старались запомнить и унести с собой.
По вечерам они ужинали, потягивая холодное вино, грелись, обнявшись, у костра, читали в палатке при свете фонаря, забравшись в спальные мешки, — каждый день и каждую ночь были только вдвоем; они затерялись в безлюдье и тишине, остались одни в целом мире.
Сейчас они молча шли по тропинке.
Они не знали, когда и как это произошло: в то состояние полной принадлежности друг другу, в котором они жили все эти дни и в котором, казалось, нет ни одной щели, вдруг проникло что-то смутное и неуловимое.
Вчера он поймал себя на том, что стал замечать, какая она неумелая хозяйка.
А сегодня утром не хотелось идти дальше. Но все же встали, спокойно сделали зарядку, — не боролись, не целовались, позавтракали и пошли. Вроде бы ничего не изменилось.
Но томили их тишина и монотонность дороги.
Что-то глухое и недоброе молчаливо вошло в них, осталось в груди, ворочалось и пугало.
Они не сказали друг другу ничего плохого — ни глазами, ни словами, а вот оказались там, где воздух горестен и тяжел.
«Можно было бы идти побыстрее, — думал Глеб. — Чудесно идти с парнями, все идут на равных, — сколько нужно, столько пройдут, все ясно, просто, все сбиты, притерты и понимают друг друга, как в хорошей футбольной команде. А на привале каждый знает свое дело — дрова, костер, вода, палатка, и вот наступают блаженные минуты еды, тепла и разговоров: о спорте, о женщинах, о политике… Все, конец. Никаких шатаний с друзьями, ни орущих мужских трибун, ни пивных после. Забудь. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит».
Шаги за спиной слышались то чаще, то реже, иногда отставали, стихали, потом, спотыкаясь, торопливо настигали его. Он почувствовал неприязнь к молодой женщине, которая шла позади.
Тропинка спускалась в лесные овраги и поднималась на склоны холмов. Желтые запотевшие листья покрывали землю, ноги скользили, идти было трудно.
«Неужели он не понимает? — задыхаясь, думала Наташа. — Неужели он меня не жалеет?»
Она шла, стараясь не отстать, но все чаще отставала и торопливо догоняла мужа.
Как будто не было горячего дыхания и губ в темноте, и разрывающей грудь нежности, и той счастливой слитности, и оглушающего чувства, что каждый — часть другого.
Она шла, безнадежно глядя под ноги. Ей казалось, никогда не кончится эта тропинка, покрытая скользкими листьями, это монотонное, тяжелое движение; сейчас вся дальнейшая жизнь представлялась ей таким движением. Наташа механически передвигала ноги, а рюкзак все тяжелел и все сильнее давил на плечи.
Она не замечала, как в первые дни, красоты осеннего леса, ясной чистоты холодного воздуха; уже не поражала ее новизна состояния, в котором она оказалась: она, Наташка, мамина дочка, — жена! — и не радовала ее, как прежде, эта затерянность вдвоем среди пустых полей, прозрачных осенних лесов и глухих сосновых боров, прорезанных оврагами с холодными серыми ручьями.
В последние перед свадьбой дни Глеб приезжал поздно вечером к ее дому, Наташа выходила к нему, и они бродили у дома, молчали и целовались.
— Ты знаешь, я никак не дождусь, — говорил Глеб.
— И я, — отвечала Наташа, и они целовались.
Ноги разъезжались на распластанных листьях. Деревья потеряли отчетливую резкость. Не хватало дыхания. Рюкзак обрывал плечи; хотелось сбросить его и свалиться рядом. Но сильнее усталости был твердый, холодный, темный ужас, и когда он исчезал, долго шевелился страх. «Что же будет?» — растерянно думала Наташа, чувствуя рядом пропасть и черную пустоту внутри себя.
Наташа знала, что останавливаться нельзя, нужно одолеть подъем, но она хотела, чтобы Глеб обернулся и что-нибудь сказал. Он шел впереди, чужой и посторонний.
«Нет, все… — подумала Наташа. — Пусть как знает…»
Она сбавила шаг и отстала. Через минуту Глеб был далеко впереди, и, не оборачиваясь, уходил дальше, и все реже показывался среди деревьев. «Как же так?.. Как же так?..» — думала она, едва не плача, глядя вслед уходящему мужу.
Глеб шел, погруженный в свои мысли, и вдруг понял, что давно не слышит сзади шагов.
«Да с ней просто нельзя ходить», — раздраженно подумал он и оглянулся.
Наташи не было видно. Он постоял, глядя вниз: она показалась среди деревьев далеко внизу.
Она совсем выбилась из сил, медленно шла вверх, глядя в землю сквозь слезы; лицо ее осунулось, волосы слиплись, прядь