белокурыми волосами, тонкими чертами бледного лица и голубыми глазами, отражавшими её непорочное юное сердце.

Молодой Робеспьер сначала вёл себя очень скромно и только отвечал на предлагаемые ему вопросы, вскоре он стал смелее и, к большому удовольствию Клариссы, начал придавать общему разговору за обедом литературно-художественный оттенок, открывая её юному уму новый неведомый привлекательный мир. Ещё более её очаровывали беседы с ним по воскресным вечерам, когда отец играл в вист со своими скучными старыми друзьями, а Робеспьер в уголке гостиной развивал перед нею блестящие мечты, уносившие её в область идеальной фантазии, казавшейся ей лучезарным небом в сравнении с окружавшей её мрачной действительностью.

С самого раннего детства, когда она лишилась матери, Кларисса не знала ни одного счастливого дня. Её брат Жак, бывший на два года моложе её, находился в Наварской школе и бывал дома только раз в две недели в воскресенье после обедни на несколько часов для представления своих письменных работ на просмотр своему отцу, который обыкновенно их не одобрял, а потому мальчик откровенно сознавался сестре, что он предпочитал воскресенья проводить в школе. Сама же Кларисса была отдана восьми лет в монастырский пансион, и только недавно отец взял её домой и нанял ей гувернантку. В сущности, она продолжала вести прежнюю монастырскую жизнь, только по воскресеньям ходила с гувернанткой в соседнюю церковь св. Павла к обедне и вечерне, а, кроме того, иногда в прекрасные солнечные дни каталась в экипаже по улицам Парижа с той же гувернанткой. Всё остальное время она проводила в старом, мрачном доме, где ничего не улыбалось, даже в заброшенном саду и во дворе, где лишь сорная трава пробивалась между каменьями. Конечно, летом проводила она несколько месяцев в замке Понтиви, близ Компьена, куда отец приезжал только по праздникам, и там молодая девушка наслаждалась жизнью. Но лето скоро проходило, и снова начиналось скучное парижское существование, в котором единственными светлыми минутами были для неё в последнее время беседы с секретарём отца.

Кларисса была очень привязана к своей гувернантке, доброй и набожной старой девице Жюсом. Она старательно проповедовала молодой девушке религиозные и нравственные принципы, между прочим, она всегда повторяла ей: «Вы должны любить своего отца».

— Но я люблю его! — отвечала Кларисса.

И, действительно, она была убеждена в своей любви к нему из уважения к родственным узам, его возрасту и высокому положению. Но в сущности между ними зияла бездна, через которую не хотел перекинуть золотого моста родительской любви холодный, сухой, эгоистичный, гордый, суровый и бессердечный советник парламента, полагавший, что он вполне исполнял свои отцовские обязанности, так как рано ещё было завершить благодеяния, оказанные дочери, выгодным, приличным замужеством, о чём он ещё имел время подумать на досуге после своих более важных служебных занятий. Однако в то время как он откладывал до более удобной минуты заботы о дочери, в его доме разыгрался идиллический роман в духе того времени.

Молодые люди полюбили друг друга. Судьба свела их под одним кровом, и одинокое, скучное существование сделало их жертвами своей юности, взаимной, бессознательной, притягательной силы и мощных влияний, которые влекли их к любви. Он впервые познал, что такое любовь, в пламенных страницах «Новой Элоизы» Руссо, которую начал читать тайком в коллегии, а докончил в своей скромной комнате в доме Понтиви и дошёл до такого энтузиазма, что жаждал кому-нибудь повторять заученные им наизусть отрывки, которые он считал вдохновенными. А кому же лучше было их повторять, как не хорошенькому, милому, отзывчивому созданию? Поэтому он и декламировал жгучие фразы Руссо без конца молодой девушке, всегда и везде, как только он находился с нею наедине, что бывало часто. Кроме того, он читал ей тогда модные сентиментальные стихи и мифологические мадригалы. Затем он стал списывать из книг и посылать ей восторженные объяснения в любви и наконец и сам сочинять их, сравнивая свой пыл с вдохновением Руссо. Она же слушала и читала с упоением, уносясь в мир фантазии и чудных иллюзий силой его юношеского энтузиазма. Его присутствие было в её одинокой, мрачной жизни как бы лучом солнечного света, под блеском которого расцвёл бутон её юной жизни. Это чистое, непорочное существо, начинавшее жить без руководства родительской привязанности, не подозревая зла, всецело отдалось своей первой любви.

Однако вернёмся к Понтиви в ту прекрасную июньскую ночь, когда он искал в своих бумагах необходимый ему документ.

Долго не решался он разбудить своего секретаря, но мало-помалу в его голове начинали возникать беспокойные мысли. Не бросил ли молодой человек по ошибке этот документ в камин или, ещё хуже, не продал ли он его противной стороне? Никогда ни в ком нельзя быть уверенным!

— Три часа! — воскликнул он, смотря на часы. — По вашей милости, господин секретарь, я не сплю до сих пор. Теперь наступит ваша очередь!

Он встал, взял свечку, зажёг её и вышел в коридор.

Всё в доме спало, и в нём царила безмолвная тишина. Он один, казалось, охранял спокойствие всего дома, который всецело принадлежал ему и подчинялся его воле. Эта мысль, что он тут полный хозяин и может распоряжаться всем и всеми, как-то приятно щекотала его самолюбие. В своём длинном халате, с высоко поднятым подсвечником, седой головой и строгим судейским выражением чисто выбритого лица он казался какой-то статуей, сошедшей со своего пьедестала, чтобы осветить окружающий мрак.

Пройдя через длинный коридор и поднявшись по узкой лестнице в верхний этаж, он остановился перед дверью комнаты, занимаемой секретарём, и постучал сначала тихо, а потом громче.

— Ответа нет, — промолвил Понтиви, — как он крепко спит. Впрочем, это неудивительно в его годы.

Советник парламента уже хотел вернуться в свой кабинет и отложить дальнейшие розыски документа до следующего дня. Но в голове его снова проснулись подозрения, и он решил выяснить тотчас это дело. Поэтому он сильно толкнул дверь, и, к его удивлению, она отворилась. Он вошёл в комнату и прежде всего был поражён царившим в ней образцовым порядком, но через минуту он заметил, что в комнате никого не было и что постель была даже не смята.

Если секретарь не был дома в такое позднее время, то, значит, привратник был с ним заодно, и Понтиви дал себе слово подвергнуть его тяжёлому наказанию, но, размышляя таким образом, он неожиданно увидал шляпу и трость молодого человека. Мало того, на стуле висели его сюртук и жилет с жабо. Значит,