серый пристебай в шляпе, хмыри и подпевалы полетели вверх тормашками вниз, на головы митингующих, полетели вместе с досками, брусками, перилами, лестницами и прочими премудростями, из которых было сколочено это величественное сооружение.

Но Доходяге было наплевать на сверзившихся с правительственных высот в народные ряды. Он стоял на верхотуре и его обнимал, прижимал к себе сам Буба Проповедники, можно считать уже, сам Буба-президент.

Народ внизу заходился от ликования.

— Вот он, — возбуждал сердца Буба, — вот он простой подкуполянин, говорю я вам, чада мои, самый обычный мужичонка из народа, такой же пламенный демократ ц свободо-люб, как и все мы с вами! Это он из недр народных, из самых глубин земли нашей издал стон ее надежд и чаяний, аки посланец ваш и светлый агнец! И за это облобызаю я, аки президент ваш и местный святой, в его лице все ваши лица! Ибо назад пути нету!

Буба Чокнутый ухватил Доходягу Трезвяка еще крепче, с силой прижал к своей груди, обслюнявил до ушей развесистыми губами. Отстранился. И неспешно и смачно облобызал его еще дважды с такой любовью и нежностью, с таким признанием и с такой благодарностью ко всем стоящим, что бабы внизу заголосили сиренам и слез стало вдвое больше.

— Тронут! — заорал Буба дрожащим голосом. — Душевно тронут! Хотя и недостоин и убог! Но плачу вместе с вами, сестры и братья мои, подкуполяне! Ибо дороже вас нету никого для меня! И не будет во веки веков!

Буба отстранил от себя «мужичонку из народа», будто желая полюбоваться им, но немного не рассчитал, и Трезвяк пошатнулся, оскользнулся, извернулся как-то странно, взмахнул руками и ногами, но не удержался и полетел кубарем с чугунного шара в народные массы, в гущу передовых демож-ратов-подкуполян.

Буба громко и размашисто захлопал в ладоши. Он не растерялся ни на секунду. Подобающая торжественному случаю улыбка сияла на его опухшем лице.

— Я аплодирую этому скромному труженику-демократу, — закричал он, перекрывая гул народный, — который не захотел отрываться от вас, чада мои, который вернулся к вам… моим ученикам, дабы проповедовать и нести свет во все уголки Подкуполья!

— Нет уже никаких уголков! — послышался вдруг отчаянный вопль какого-то смутьяна. — Один город и остался! Кругом огонь да танки!!!

Смутьяна забили прежде, чем Буба успел открыть рот.

— Да! — заорал новоиспеченный президент Подкуполья. — Да, братья и сестры, чада мои, ублюдки и болваны, я не бьи бы святым и спасителем, выразителем ваших тревог и забот, коли бы скрыл от вас правду! Да, наши друзья из Забарьерья, благодаря которым только и стал возможен этот благой процесс демократизации нашего прогнившего тоталитарного общества, они, эти благожелатели и добродеятели по нашей с вами неоднократной и настоятельной просьбе, дабы пресечь смуты и беспорядки на земле нашей и спасти нашу молодую, нарождающуюся демократию, ввели в Подкуполье ограниченный контингент миротворцев. Ур-рра, господа подкуполяне, ур-ра-а!!!

— Ур-ра-а-а!!! — прокатилось недружно, но оглушительно по площади.

— Ведь это вы, народ нашей независимой державы, призвали сюда этих ангелов мира и процветания?! — вопрошающе орал Буба. — Ведь это вашими устами и сердцами воззвание было, аки к силам светлым и праведным! Да, господа мои и чада, мы жаждали с вами суда праведного и высшего, дабы покарать живущих во грехе и смраде! И вот, наконец, когда уже нашему долготерпению подошли пределы, когда мы устали ждать, но не устали верить, пришли судии вершить суд! Так грянем же наше всенародное ура, господа! Ур-р-рааа!!!

Площадь откликнулась взрывом радости.

— Нам и не нужно ничего, кроме нашего города! — надрывался Буба. — Верно я говорю?! Сорок семь областей и прочих регионов Подкуполья отделились от нашего города и образовали свои суверенные государства, господа! И пусть! Это и есть подлинная всенародная демократия, ублюдки и обалдуи, это я вам говорю, ваш президент! Нам хватит и этой площади, чтобы быть самыми свободными во всем мире! Ур-рааа!!!

— Ур-р-раа!!! — загрохотало отовсюду. — Хва-а-атит!!!

— Ибо окопавшихся, чада мои любезные, всегда будет много! Их будет все больше! Год от года!!! Но миротворцы нам помогут! Ур-р-рааа!!! — Буба воздел руки к небу. Потом задрал и голову, прислушиваясь, втягивая дымный воздух ноздрями. И вдруг снова заорал, но уже громче и радостней. — Ибо летят! Летят судии, я слышу, трепет их крыл, господа! Летят суд вершить и расправу! Чтоб и агнцев, и козлищ! Без разбору! Ур-р-ра!!!

Герой Демократии Айвэн Миткофф возвращался домой. Прочую добровольческую братию с честью усадили на «транспортный» бомбардировщик ВВС Сообщества и отправили восвояси. Но Айвэн за небольшую доплату выбил себе старенький, но вместимый вертолетик, погрузил в него все тринадцать набитых собственноручно чучел и тридцать семь заспиртованных голов мутантов. За несколько последних дней он добыл трофеев больше, чем за иной охотничий сезон в Подкуполье. Было чему радоваться.

День стоял ясный для Подкуполья, погожий — видно было за два десятка метров. Айвэн сжимал рукоять рычага и напевал прилипший мотивчик из какой-то последней развлекал-ки. Пропуск на вывоз трофеев из зоны лежал у него в нагрудном кармане. Желтая звезда висела под сердцем, на самом видном месте — в родном городе его встретят с оркестром, первым делом пригласят в колледж выступить перед ребятишками, рассказать о боевых подвигах. Славно! Ему будет чем поделиться с молодежью, ведь, чего там скрывать, он рисковал жизнью на передних рубежах, не то что некоторые, протиравшие штаны в тылу или вообще не вылазившие из своих кресел домашних.

Ничего! Еще два-три часа лету, и он пересечет Барьер. И он окажется у себя, почти дома! А там дружки! А там подружки! А там заслуженный отдых, море, хорошее вино… каминный зал! И сладкая, привольная, долгая-предолгая, бесконечная жизнь!

Чудовищно огромную очкастую морду с необъятным лысым лбом Айвэн Миткофф увидал только в последний миг. Она наплыла на него из сизого тумана… Мелькнула молнией мысль: как же так, ведь ему тысячи раз говорили, что тут, в проклятом Подкуполье, не осталось ни одной развалины выше десяти метров. Так откуда же этот лоб? Откуда?!

Морда наплыла… расплющила об себя списанную тарахтелку-старушку. И накренилась сама на шее-столпе, склонилась вопрошающе, как склоняется голова пса, следящего за движением бутерброда в руке хозяина.

Но Айвэн Миткофф, солдат свободы, миротворец, ничего этого уже не видел — скрючившись в своем креслице, с разбитым вдрызг лицом и проломленным черепом, раздробленными ребрами и вывернутыми ногами, он падал вниз в горящей расплющенной машине,