братья, вставшие плечом к плечу. Задней стеной в комнатах служила голая скала, а крыша была вровень с улочкой повыше. Внизу размещался хозяйственный сарай и курятник. Скрипучая деревянная лестница вела на верхний этаж, во всю длину которого тянулся широкий балкон. Балясины перил были фигурными, но от старости рассохлись и расстрескались. Все дневное время наши люди проводили на этом балконе, иначе говоря — на открытой верандой, а в ее глубине в тени прятались две или три комнатки. В них в качестве полок и шкафов использовались выдолбленные в скалистой стене ниши. Обычно тут же стояли железные кровати с высокими перинами и тумба, на которой были сложены стопкой книги и газеты, а у кого-то — еще и телевизор притулился.

Мы с Дедо продолжили путь и вышли на колею, ведущую дальше к вершине. На краю деревни стояла пекарня. В ней над тониром (мы так называем тандыр) колдовали одна толстая и одна худая тетеньки. Они заметили нас, одна помахала нам, а вторая крикнула:

— Как поживаете, дядя Арташ? («Арташ-даи, унцек?»)

— Все хорошо! («Лох лав ем!») — крикнул он в ответ по-арцахски.

Мы бы, ереванские-араратские, не добавляли «лох». Слово короткое, но на самом деле оно фразу делало емкой: не просто «все хорошо», а что-то вроде «целиком и полностью все хорошо».

У нас с дедушкой действительно все было хорошо. Впереди нас ждал интересный день.

А еще у нас с собой был лаваш, но пекарши уговорили Дедо взять в дорогу свежеиспеченный лист. То, что сейчас продается в магазинах как лаваш — совсем не то; настоящий армянский лаваш должен быть тонким, легким и крепким, не растягиваться, когда лист перекидываешь на руку. Я его так нес, чтобы он остыл на весу. Смешно это звучало — остыть под горячими лучами солнца!

Мы перевалили через гребень, и нам открылся вид на другие вершины. Дедо на минуту остановился перевести дух. А я зачарованно всматривался в зелено-голубую даль. Здесь горы были покрыты лесами, между которыми то тут, то там расстилались салатовыми и светло-зелеными пятнами поляны и луга.

— Когда с Папи ездили за край Долины, там горы были голые и скалистые. Грозные такие! А тут горы добрые, — подметил я.

«Папи» — это дед по-армянски, так я называл дедушку по отцовской линии, он жил в Араратской долине. А маминого отца — «Дедо» (это звучит даже «Дзедо»), от русского «дед» на армянский лад, потому что бакинские армяне перешли на русский после того, как и там закрыли все армянские школы.

— Да, здесь горы добрые, но не для всех, — вздохнул Дедо.

— А для кого они не добрые? — поинтересовался я.

— Для тех, кто пришел завоевывать. Неспроста же турки назвали эти горы Карабахом. «Кара» — это черный на их языке, а «бах» — это сад.

— Черный сад?

— Да, черный сад, обгоревший, обугленный, окутанный дымом. — Дедо жестом показал поднимающийся дым пожарищ.

— А зачем сжигать деревья?

— Захватчики уничтожали все подчистую, каждый раз… Много раз…

— Теперь-то советская власть, сейчас никто не посмеет на нас напасть, — по-пионерски задорно заявил я.

— Не знаю, не верится («чгидам, хаватс кям чи»), — еще раз вздохнул Дедо, потрепал меня по голове и направился вниз по склону.

Только когда мы преодолели вторую гору и подошли к подлеску, Дедо сказал, что можно приступать к сбору кизила. Невысокие ветки услужливо клонились под весом ягод. Не на всех кустах они созрели, срок придет в сентябре. А сейчас мы собирали его не для того, чтобы поесть, а для варенья, поэтому выбирали более-менее покрасневшие плоды. Бывало, попадались кончики веток, где кучковались уже набравшие темный оттенок ягоды. Их кожица была настолько нежной, что лопалась на языке, обдавая нёбо терпким кисло-сладким фонтанчиком. Когда уже язык скукоживался от вяжущего сока кизила, хорошо было приложиться к бутыли и отпить пока еще прохладной воды.

Мы шли дальше в поисках другого урожайного места.

— Дедо, а как ты определяешь, где искать кизил?

— Он любит прятаться под высокими деревьями, но боится чащи. Кизиловому деревцу нравится начало леса. А дикая ежевика любит побольше солнца, поэтому она предпочитает расти под открытым воздухом.

— А ты не боишься заблудиться?

— Нет, я же тут с малых лет все исходил.

— Ты помнишь все эти горы?! — поразился я.

— Те, что вокруг нашей деревни — конечно, еще добирался до того перевала, во-он, видишь седло? И до Степанакерта пешком ходил.

— Это же невозможно запомнить.

— Так кажется. Местные мальчишки облазили тут все горы. Возьми с собой сына Гого в Ереван или в Москву — и он там потеряется, для него все эти улицы и площади, утыканные зданиями, будут одинаковы, особенно многоэтажки. А для тебя в городе все просто и понятно, ты же там повсюду ходил, бегал, ездил на велосипеде… — и тут Дедо перешел к делу: — А вот и ежевика.

Мы оказались на поляне с зарослями ежевики. Но я не кинулся туда сломя голову, а опасливо приблизился. Ветви у этих кустов коварные, руку позволяют просунуть вглубь, чтобы сорвать ягоды, а вот при движении обратно загнутые вовнутрь шипы впиваются в кожу. Я уже не первый день провел в деревне, успел исцарапать руки, поэтому сейчас старался двигаться очень плавно и осторожно.

Так мы, продвигаясь от одного скопления кустов к другому, пересекли всю солнечную сторону склона и вновь приблизились к вершине холма. Здесь-то я и увидел хищную птицу, которую принял за орла, а Дедо в ней сразу признал ястреба.

Здесь мы с ним и обсуждали лошадей и ишаков. И я все допытывался:

— Дедо, я все равно хочу знать: правда ли, что орлы могут не моргать, когда глядят на солнце?

Поняв, что я не отстану, дедушка остановился, опустил ведра на землю, размял пальцы и посмотрел вдаль. Молчал долго. Взляд его застыл. Я терпеливо ждал, потому что был уверен, что дедушка знает все, и ответ на этот вопрос тоже. Просто он решал, пора ли мне открыть тайну или еще рано.

— Почему орлы могут смотреть на солнце и не моргать, да? — переспросил Дедо. — Потому что они летают высоко в небе и живут высоко в горах. Там им не с кем и нечего делить, там они не знают ни горестей, ни боли («дард у цав чунен»). А люди на земле все делят ее, землю несчастную. Как люди после этого могут смотреть на огненное солнце и не вспоминать сгоревшие деревни? Вот слезы и застилают глаза.

— Выходит, что люди — плаксы и слабаки? — возмутился я, не поняв сути дедушкиных слов. Да и как мне было их понять в мои двенадцать лет?

— Да, человек слаб, может и заплакать. Но и силен тоже. Он может… многое…

Дедо не нашел нужных слов или решил по-другому объяснить:

— Понимаешь, мальчик мой («хохас»), человек способен и на дно ущелья спуститься, — дедушка