- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (160) »
задыхаясь, еле переводя дух.
— Гоча, Гогита! Тухия! Ребята!.. — Она переводила взгляд с одного на другого и никак не могла отдышаться.
— Что случилось, Гогона? — встревожились мы.
Собака тщательно обнюхивала желтое платье Го-гопы.
— Ребята, ребя… — Гогона опять задохнулась, не в силах выговорить ни слова. Собака обнюхала ее платье и отошла: видно, ей не понравился запах вестей, принесенных Гогоной.
— Да говори ты, не то… — не выдержал Гоча. Он замахнулся битой и готов был ударить сестру по ногам.
— Война… Война началась… — выдохнула наконец Гогона.
— Война?..
— Война!..
Война… Что-то таинственное, жуткое и грозное слышалось в этом слове, что-то такое, чего никто из нас не знал, но чувствовали все — и я, и Буду, и Тухия, и Гоча. Долго стояли мы как вкопанные, не в силах ни сдвинуться с места, ни сказать что-либо. Наконец Гоча отбросил биту. Белая, свежеобструганная, она крест-накрест легла на чижа, под мшистый валун, у чашечки цветка лютика.
ГЛАВА ВТОРАЯ ЗАЛИТЫЙ ОЧАГ
Запертые в хлеву быки и корова встретили меня мычанием. От ворот ко мне бросился шестилетний брат Заза. Он заглянул мне в глаза, потом потупился и сказал: — Ты знаешь, война началась! — Ну и что ж, что война? — Папку убьют. Я вздрогнул и не нашелся, что ответить. Только тогда мне пришло в голову, что действительно ведь могут убить папу. Братишка заметил мое смятение. Я, старший брат, который всегда все понимает и знает, вдруг растерялся. — Убьют… — захныкал Заза. — Перестань, глупый. — Я погладил брата по голове. — Как это так — убьют… — Нет, убьют. — Растроганный моей лаской, он заплакал еще горше. — Почему это его убьют? Нашего папу никто не одолеет. — Из ружья убьют… — Из ружья? А ему ведь тоже ружье дадут. Знаешь какое? С большим штыком. У наших у всех ружья будут со штыками. Пусть только попробуют подойти поближе!.. — Со штыком? — Ну да, с длинным таким штыком… Так что ты не думай… Я обнял брата за плечи, и мы пошли к дому. Дверь была заперта. Из кухни, стоявшей в стороне от дома, валил дым и доносился надрывный детский плач. У порога кухни кудахтала наседка. Длиннорылая свинья, повизгивая, бродила вдоль изгороди и пыталась пролезть под ней. Папа с мамой ушли на митинг в колхозную контору. Бабушка сидела у очага на чурбане. Облокотившись о колени и подперев ладонями голову, она не отрывала глаз от тлеющих угольев. В люльке надрывалась от плача моя маленькая сестренка Татия. Бабушка словно ничего не слышала. Я жестом показал брату, чтобы он покачал люльку. Он не любил возиться с сестренкой, но на этот раз покорно подошел к люльке и, расставив ноги, начал ее качать — осторожно, стараясь не опрокинуть на неровный земляной пол. Над очагом курился паром чугунок, и нельзя было разобрать, что там варится. От головешек шел такой чад и белый дым, что перехватывало дыхание. Видно, вода закипела и залила очаг. Головешки шипели и дымились, и только несколько угольков еще тлело под золой. А бабушка сидела словно оцепенев и, глядя на угасающий очаг, изредка тихо вздыхала: «Господи, господи!» Заза продолжал качать люльку. Но Татия, наверное, хотела молока или просто чувствовала неопытную руку укачивающего ее брата и не унималась. Я опустился на корточки перед очагом и стал сгребать в кучу жар. Взлетевшая на самый порог наседка сзывала цыплят. В загоне мычала некормленая скотина. Я решил сначала разжечь огонь, а потом отвести быков на луг. Правда, Гвиния, рыжий бык с заостренными рогами, бодается, — один раз он чуть не вскинул меня на рога, и после этого отец строго-настрого запретил мне даже близко подходить к быкам. Но сегодня отец наверняка придет поздно. — Господи! — опять вздохнула бабушка. Наседка все кудахтала. Свинья наконец подрылась под изгородь; кричали индюки, голодные быки требовали корма. Заза все качал люльку сестры, но она никак не унималась. Я сидел на корточках у очага и старался раздуть жар. Мокрые головешки упрямо не разгорались и только тлели.ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЗАВТРА ОН СТАНЕТ СОЛДАТОМ
Назавтра отец должен был уйти в армию. Вечером мы, как обычно, сели ужинать, но бабушке кусок не шел в горло. Отец настаивал: — Ешь, мама, ешь!.. — И громко смеялся. — Кушай на здоровье, сынок, а я и завтра тут буду… — Конечно, будешь! — И он опять засмеялся. Меня удивляло, что отец сегодня так часто смеется. Мама готовила отцу еду на дорогу, пекла мчади и не шла к столу. — Что это с вами сегодня? — спросил ее отец. — И ты не хочешь есть? — Угли б горячие мне есть! — Мама отвернулась и, подхватив щипцами соскользнувшую с огня кеци[1], поставила ее опять на огонь. Папа посмотрел на нас. Заза большими кусками запихивал в рот мчади и сыр. — А вот Заза за обе щеки уплетает! — И отец опять засмеялся. Отец так рассмешил брата, что у того выпал изо рта кусок лепешки. — Не роняй кусок, внучек, не роняй! — проговорила бабушка. Я заглянул под стол, но было уже поздно — черная кошка подхватила поживу. После ужина отец зажег коптилку и сказал, что пойдет взглянуть на быков. Татия спала в люльке у очага. Я отвел брата в дом, чтобы уложить его спать. — А папа рад, что ему дадут ружье? — спросил Заза, залезая под одеяло. — Рад… — проговорил я. — И штык будет на ружье? — И штык будет. Заза высунул голову из-под одеяла и заглянул мне в глаза. — Гогита! — Ну тебя, Заза, спи! — Гогита, а для чего нужен штык? — Штык? — Я не знал, как объяснить ему, и только рассердился: — Значит, нужен! Спи давай! Испуганно косясь, Заза уткнулся в подушку. — Говорят тебе, Заза, без штыка нельзя, — повторил я. — Раз делают, значит, нужен. — Просто так, да? — Да. Я вышел. Была темная, безлунная, облачная ночь. В хлеву мерцала коптилка. Я спрыгнул с веранды, тихо пробрался к хлеву и присел на корточки. Папа обматывал новой веревкой рога Гвинии и разговаривал с ним, как с человеком. Я недолюбливал Гвинию, а папа, наоборот, любил его больше другого, черного быка. — Вижу, вижу, — говорил он, — веревка сдавила тебе рога, но ты сам виноват, ни минуты спокойно не постоишь. Папа, должно быть, посвободнее обмотал рога новой веревкой, потом надел на руку скребницу и принялся чистить своего любимца. Бык послушно стоял перед отцом.- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (160) »