Спешу сообщить, что Мосцепанова звали Евлампием Максимовичем, был он отставной штабс-капитан и про­живал в Нижнетагильских заводах, принадлежавших тайному советнику Николаю Никитичу Демидову.

18 мая 1823 года явился ему ангел — весь в белом, как невеста под венцом, и велел: «Обличай!»

Произошло это после ужина, когда Евлампий Мак­симович сидел у окошка, обращенного в палисадник, и курил трубку. Далеко, возле Лисьей горы, побрехивали собаки, деловито трещал барабан в казарме горной ро­ты, и ничто, казалось, не предвещало события, должного произойти с минуты на минуту.

Ручной щегол Фомка гулял, охорашиваясь, по подо­коннику.

Евлампий Максимович бросил ему несколько табач­ных крошек. Фомка долго рассматривал их, склонив го­лову набок, но клевать не стал. Это Евлампию Макси­мовичу не понравилось.

— Ты мне во всем доверие иметь должен, — сказал он щеглу, — потому как я питатель твой.

Птенцом Фомка выпал из гнезда, крыло у него срос­лось неправильно, и летал он плохо — едва перелетал с забора на окошко. Самое существование его зависело от милостей Евлампия Максимовича.

— Ты, конечно, тварь неразумная, — продолжил тот. — Но я же от тебя не мысли требую, а чувствитель­ности... Так-то!

В палисаднике росли всякие кусты: бузина, сирень, смородина и тополек, который хотя к кустам не относил­ся, но по крайней молодости своей мог пока быть к ним причислен. Утром Евлампий Максимович велел дядьке Еремею вымести палисадник, но тот приказание испол­нил не до конца — оставил в углу, у калитки, сметенный в кучку мусор.

— Ереме-ей! — негодуя, крикнул Евлампий Максимо­вич.

Порыв ветра ворвался в палисадник. Шумно, как осенью, зашелестела листва, и пыльный столбик вырос на месте мусорной кучки. Закрутился, утолщаясь вверху, и вдруг расширился, набух, просветлел. Диковинное сия­ние заиграло в нем. Фомка с писком метнулся с подо­конника в этот столбик, который уже и столбиком нель­зя было назвать, скорее столпом. Метнулся так неистово, словно в сухих прошлогодних листьях и веточках, взме­тенных над палисадником, узрел нечто поразившее его птичью душу. А Евлампий Максимович увидел, как мед­ленно начал оседать этот столп. Он оседал, развали­вался, и белая фигурка проступила в нем.-

Евлампий Максимович вспомнил про стаканчик вод­ки, выпитый перед ужином, но тут же понял, что воспо­минание это никак не может объяснить происходящего. Уж слишком мал был стаканчик, чтобы после него могло такое привидеться. Хотя кто его знает!

Между тем фигурка походила на женскую, и лицо у нее было женское вроде — чистое и розоватое. И обра­щено было это лицо прямо к Евлампию Максимовичу. А Фомка отчаянно и неуклюже трепыхался в воздухе, нео­бычайно долго держась на лету, что Евлампий Максимо­вич успел-таки отметить в краткие эти мгновения.

Вскочив, он запустил трубкой в представшее перед ним видение. Трубка угодила в Фомку. Щегол пискнул, порхнул вверх и вдруг полетел выше и выше, попискивая трескливо и удивленно. А Евлампий Максимович, еще не успев удивиться неожиданной Фомкиной удали, услышал одно только слово, выплывшее из этого сияния: «Обли­чай!»

И понял, что ангел перед ним.

Сразу не стало ничего: ни сияния, ни белых одежд, ни Фомки, который уже ни на что не похожей точкой истаивал вдали, над кровлями нижнетагильских изб.

На этом месте следует прервать рассказ и честно признаться, что, может быть, всего этого вовсе и не бы­ло.

Но Фомка, опять же, улетел, исцелившись, а просто так, ни с того ни с сего, это произойти не могло — значит, что-то там такое все же было.

Только дело в том, что и Фомки-то, может, на самом деле не было. Во всяком случае, никаких свидетельств о его существовании не сохранилось.

А вот отставной штабс-капитан Евлампий Максимо­вич Мосцепанов точно был, о чем свидетельствуют соб­ственноручные его письма. Письма эти хранятся в синей потертой папке, а папка чйслится архивным делом № 504 в составе фонда 297-го и сбережена для потом­ства учеными мужами из Пермской губернской архив­ной комиссии.

Да и в столичных архивах имеются послания нашего героя.

В то время как Евлампий Максимович молча стоял у окошка, два других героя нашей истории, заводской управляющий Семен Михеич Сигов и конторский ко­пиист Василий Дамес, медленно шли по пустынной улице. Сигов рассказывал своему спутнику об екатеринбург­ском трактире, где стоял бильярд с таким сукном, из ка­кого самому Николаю Никитичу Демидову не зазорно бы сшить себе платье.

Разговор шел вполне приятельский, несмотря на раз­ницу положений управляющего и копииста, сходную с разницей между екатеринбургским трактиром и мест­ным. Впрочем, Сигов больше говорил, а Дамес слушал. Но и это было вполне натурально, поскольку Дамес в Екатеринбурге давно не бывал. Он бы и хотел туда съез­дить, да не мог, потому что прадед его был швед. Конеч­но, в Екатеринбурге бывали мало ли кто — и немцы, и англичане, и шведы тоже. Но за Дамесом по этой части имелся давнишний конфуз. Прадед его пленен был под Полтавой, отправлен в Тобольск, а оттуда впоследствии переселился к подножию горы Высокой. Здесь он женил­ся, родил ребятишек и после заключения мира в Шве­цию не поехал, остался на Руси. В третьем колене по­томки его вовсе обрусели, и Василий Дамес едва знал дюжину шведских слов. Но однажды все же взыграл в нем гордый варяжский дух. Это произошло четырнад­цать лет назад, когда во всех российских церквах служи­ли торжественные молебны по случаю столетия Полтав­ской победы. Будучи в сильном подпитии, Дамес, кото­рый перед тем два дня праздновал в кругу сослуживцев это радостное событие, вспомнил вдруг о том, что пра­дед его сражался под знаменами Карла XII. Заплакал и на молебен не пошел. Про это вскоре сделалось из­вестно в Горном правлении, после чего Дамесу строжай­ше запрещен был выезд из Нижнетагильских заводов.

О том, кто донес на него тогда, Дамес так и не узнал. Между тем, если бы ему было это известно, беседа его с нынешним управляющим, а в те времена уставщиком, Семеном Михеичем Сиговым носила бы, возможно, ме­нее доверительный характер.

Впрочем, наверняка это сказать трудно.

— Да что бильярд, — скромно возразил наконец Да­мес. — В заведении закусь важна. А вино, оно везде одно и то ж!

— Я же тебе про сукно сказываю, — осерчал